1812. Фатальный марш на Москву

Замойский Адам

На деле саксонцы Ренье вели себя настолько отвратительно, что вызвали враждебное к себе отношение даже со стороны самых патриотически настроенных поляков в том регионе. Те, кто надеялись на восстановлении Наполеоном Польши, испытали глубочайшее разочарование. «Маска добрых намерений в отношении нас начинала сползать [с его лица]», – выразился по данному поводу Евстахий Сангушко, один из адъютантов императора французов. Со своей стороны Наполеон говорил Коленкуру, что недоволен поляками и более заинтересован в использовании Польши как фишки в игре, чем в возвращении ей независимости {301} .

301

Sanguszko, 70–1; Caulaincourt, I/407.

Находясь у Витебска, он получил известия о ратификации Бухарестского мирного договора между Россией и Турцией и подробности относительно подписанного в марте соглашения между Россией и Швецией. Он пока не знал, что 18 июля Россия, кроме всего прочего, вступила

в союз и с Британией. Из Берлина поступили данные о планах совместной высадки британцев и шведов в Пруссии. Одно радовало – новости о начале войны между Британией и Соединенными Штатами Америки.

«В то время как император размышлял над планами нового и более решительного удара, атмосфера вокруг него становилась все прохладнее, – замечал барон Фэн. – Две недели отдыха дали людям время осознать, как далеко они ушли от дома, и то, какой необычный характер принимала та война». Он говорил к тому же и о «беспокойстве и разочаровании», возникавших в штабах разных уровней. Наполеон чувствовал это и впервые собрал более широкую группу генералов среди круга доверенных лиц, чтобы спросить их, какого мнения они придерживаются в части планов дальнейших действий. Бертье, Коленкур, Дюрок и другие считали, что настал момент остановиться. Они напоминали о потерях, сложностях с обеспечением провиантом и растянутости линий коммуникаций и, принимая во внимание нехватку госпиталей и медицинских ресурсов, высказывали опасение, как бы даже победа не обошлась французам слишком дорогой ценой.

Но Наполеон по-прежнему цеплялся за изначальное видение обстановки. Русские стали сильнее, чем раньше, они отошли к собственным границам России, а потому находилось больше оснований ожидать от них готовности принять сражение, на которое он делал все ставки. «Если неприятель остановится в Смоленске, а я имею основания считать, что он так именно и поступит, будет решающая битва», – писал император Даву. Когда Наполеон, как виделось дело ему, разгромит войска противника, Александр станет просить мира, и русские дадут французам так нужное им снабжение. «Он верил в сражение, ибо хотел его и верил, что победит, поскольку должен был это сделать», – писал Коленкур. – Он ни на минуту не сомневался, что дворянство вынудит Александра искать мира, поскольку на том строились все его [Наполеона] расчеты».

Но, как показывает дневник Нарбонна, Наполеон беспокоился, ибо был слишком умен и не мог не понимать основательности аргументов противников продолжения наступления. Прославленный решительностью человек словно бы паниковал уже от самого факта собственной неспособности принять решение, выскакивая из ванны в два часа ночи, объявляя вдруг о необходимости срочно продолжать продвижение, для того лишь чтобы провести затем двое суток на месте над картами и документами. «Сама опасность нашего положения гонит нас в направлении Москвы, – наконец сказал он Нарбонну. – Я истощил все протесты мудрости. Жребий брошен» {302} .

302

Fain, Manuscrit, I/318–20; Soltyk, 69; B oulart, 245; Caulaincourt, I/384–5; Bourgoing, Souvenirs, 100; Fezensac, Journal, 35; Napoleon, Correspondance, XXIV/137; Caulaincourt, I/382; Villemain, I/203–4, 208; Fain, Manuscrit, I/323.

10

Сердце России

«Более всего на свете я сожалею, – признавалась позднее сестра Александра, Екатерина, – что в 1812 г. я не была мужчиной!» {303} Будь она и вправду мужчиной, вполне возможно, очутилась бы на месте брата. Александр осознавал, что по мере того, как русские армии откатываются, позволяя французским захватчикам нацеливаться на важнейшая часть империи, ему, государю, предстоит принимать всю вину и позор за происходящее. А он помнил, какая участь постигла его отца и деда. Аракчеев, Балашов и Шишков убедили его пробудить Россию и сплотить ее вокруг себя. Но он не мог с уверенностью сказать, куда качнет подданных, в особенности в свете того, что многие из них сделались таковыми в результате завоевания.

303

Dallas, 23.

Занятая пока французами территория стала частью Российской империи в предшествующий период продолжительностью от семнадцати до пятидесяти лет, и вряд ли стоило ожидать преданности делу царя и отечества от состоявшего подавляющим образом из польской шляхты и крестьянской массы населения без определенного национального чувства. Не мог он разыграть здесь и карту веры: в районах, приобретенных Россией в 1772 г., проживали 1 500 000 униатов и 1 300 000 католиков, 100 000 евреев, 60 000 староверов, 30 000 татар-мусульман и три тысячи караимов иудейского вероисповедания, а православных русских на фоне этой пестрой религиозной палитры – всего 80 000 чел. К тому же на иных из них тоже не следовало полагаться. Варлаам, православный архиепископ Могилева, дошел до того, что присягнул на верность Наполеону, побуждая священников делать то же самое и молиться за императора. Русские солдаты считали местных инородцами, причем плохо настроенными в отношении России, и в то время как войска поддерживали дружеские отношения с населением на протяжении примерно полутора лет своего пребывания в регионе, начав отходить, они принялись грабить усадьбы и селения {304} .

304

Hartley, Russia in 1812,178, 185–6; Dubrovin, 49; Akty, Dokumenty i Materialy, CXXXIX/135ff, 163, 209–68; Simanskii, 1912, No. 4,176–7; Radozhitskii, 48–9.

На

деле польское дворянство в основном в принципе склонялось на сторону Наполеона, хотя большинство делало это и без особого воодушевления, а многие занимали позицию «поживем-посмотрим». Крестьяне, похоже, реагировали более прагматичным образом. Некоторые усмотрели для себя в ситуации благоприятную возможность поднять голову или по крайней мере отказаться от трудовой повинности – барщины. Другие очевидно шагнули к свободе: в 1811 г. в административных регионах Могилева, Чернигова, Бабиновичей, Копыса и Мстиславля тогда наличествовало 359 946 крепостных, принадлежавших помещикам и церкви, тогда как в 1816 г. их осталось всего 287 149 {305} .

305

Akty, Dokumenty i Materialy, CXXXIX/17, CXXXIII/173; Hartley, Russia in 1812, 196; Butenev, 71.

Российские власти нервничали по поводу предполагаемой реакции евреев, поскольку они являлись единственной общественной группой, помимо польского дворянства, которую французы могли бы использовать при управлении территорией. Наполеон освобождал евреев во всех странах на своем пути, и в 1807 г. созвал Великий Синедрион, или собрание, на каковое пригласил евреев со всего мира. На деле многие евреи действительно оказывались полезны французам как торговцы, проводники и – иногда – информаторы. Но большинство относилось к великому завоевателю индифферентно, в то время как некоторые неожиданно продемонстрировали верность царю {306} .

306

Hartley, Russia in 1812; Akty, Dokumenty i Materialy, CXXXIX/16–17; Iudin, 27; Shugurov, 253; Benckendorff, 47; генерал Пуже, служивший французским губернатором Витебска, был убежден (Pouget, 228), что евреи всюду занимались шпионажем в пользу русских.

На главной территории русского государства, куда как раз на тот момент входили французы, любые чуждые элементы отсутствовали (евреев туда не допускали), но данный момент не позволял властям расслабиться. В духе куда более близких нам по времени жутковатых методов, полиция в Калужской губернии принялась хватать иностранцев, посадив под замок французов, немцев, швейцарцев, датчан, англичан, одного голландца, поляка, испанца, португальца, шведа и итальянца, занимавшихся ремеслами и оказанием всевозможных услуг. Среди попавшихся оказались врачи, портные, шляпники, кондитеры, учителя танцев, гувернантки и парикмахеры. Всех их удалили из зоны предполагаемых военных действий {307} .

307

Akty, Dokumenty i Materialy, CXXXIX/269–459; Iudin; Hartley, Russia in 1812, 406.

Другим потенциальным источником угрозы являлись староверы – секта, отколовшаяся от православной церкви полтора столетия назад из-за несогласия с церковными реформами царя. По их разумению, антихристом был Александр, а не Наполеон. Но хотя они попадались тут и там, на самом деле их насчитывалось не так уж много, к тому же по природе своей они отличались изрядной пассивностью.

Среди русских первая реакция на вторжение носила позитивный характер, пусть некоторые и преувеличивали патриотический порыв. В незаконченном романе Пушкин описывает московское общество 1812 г. как франкофильское и презрительно настроенное к «простоватым» поборникам всего русского с их патриотизмом, который «ограничивался жестоким порицанием употребления французского языка в обществах». Но только до тех пор, пока французы не вступили в Россию. С того момента «гонители французского языка… взяли в обществах решительный верх, и гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи». Пушкин, конечно же, описывал происходящее с известной долей иронии. Прочие бывали куда серьезнее. «Вести о неприятельском нашествии заставили людей всех возрастов и положения позабыть личные беды и радости», – отмечал русский националист шведского происхождения из-под Пензы, Филипп Вигель. «Когда известия о приходе бесчисленных орд Наполеона распространились по России, можно смело сказать, что сердца наполнило лишь одно чувство преданности царю и отечеству», – писал князь Н. В. Голицын, служивший в войсках офицер. В Москве «пожилые дамы крестились, плевались и проклинали Наполеона», в то время как юные девицы из общества воображали себя в роли амазонок или сестер милосердия {308} . Но подобное воодушевление ни в коем случае не разделяло все население в целом.

308

Pushkin, 205; Vigel, 43; Golitsuin, 7; Khomutova, 313.