1914–2014. Европа выходит из истории?
Шрифт:
В начале 1920-х гг. США приложили усилия, чтобы сократить объем репараций, которые были возложены на Германию, и в то же время твердо потребовали, чтобы страны Антанты целиком возвратили кредиты, предоставленные им США во время войны. Соединенные Штаты получили возможность вмешиваться в отношения между бывшими союзниками и Германией лишь потому, что после 1917 г. превратились в мирового финансового гегемона. На момент их вступления в войну (6 апреля 1917 г.) Великобритания и Франция были финансово обескровлены. Без экономической помощи со стороны США они не смогли бы продолжить войну. Ж-А. Суту показал, что в этот период США отказались от своей традиционной политики, которая в духе доктрины Монро противодействовала любому вмешательству европейцев в дела Северной или Южной Америки, и сами стали активно вмешиваться, как в финансовом, так и в политическом плане, в мировую политику. В 1917 г. доктрина Монро (1823 г.) приказала
Лондонский Сити безропотно согласился на англо-американский финансовый кондоминиум. С этого момента между Великобританией и США установились «особые отношения» [99] . Теперь мировым гегемоном стала держава, лежавшая на другом берегу Атлантики.
В 1919 г. Кейнс попытался оценить общий объем долгов между союзниками. Из приблизительно 4 миллиардов фунтов 1,85 миллиарда союзникам выделили США, 1,74 миллиарда – Великобритания и 355 миллионов – Франция (160 из них получила Россия). Однако Франция набрала в два раза больше долгов: 855 миллионов, из которых 505 предоставила Великобритания, а 350 – США. В заключение своей книги (это была самая новаторская ее часть) Кейнс предложил план глобального финансового урегулирования, который предусматривал значительное сокращение объема репараций, аннулирование военных долгов между союзниками и огромный международный заем в 200 миллионов долларов (большую часть которого должны были предоставить США) – своего рода прообраз плана Маршалла, призванного помочь европейским странам профинансировать их закупки, и, наконец, снятие блокады с России и возобновление торговли с ней.
99
Soutou G.-H. L’Or et le sang… P. 410–411.
Кейнс указал на один важный момент: Версальский договор, который был сосредоточен на политике, не касался вопроса об экономическом устройстве послевоенной Европы. Это упущение на пять лет затормозило «перезапуск» немецкой экономики.
Однако мрачные предсказания Кейнса не сбылись – последствия Версальского мира все же не стоит путать с последствиями войны. Решения Версаля по поводу репараций были лишь частично воплощены в жизнь, прежде всего из-за высокой инфляции, которую поддерживал Рейхсбанк (в июле 1919 г. за один доллар давали 14 рейхсмарок, в июле 1921 г. – 75, в июле 1922 г. – 493, в ноябре 1922 г. – 9000, а в ноябре 1923 г. – 4200 миллиардов!). Точно так же на условия Версальского договора не спишешь то, как по Германии ударил экономический кризис 1930-х гг., который, как известно, начался в 1929 г. в США.
В книге «Оболганный мир», опубликованной в 1946 г., уже после гибели автора, историк Этьен Манту, пилот, сражавшийся на стороне «Свободной Франции» и сбитый в апреле 1945 г., указал на изъяны в аргументах, выдвинутых Кейнсом в его «Экономических последствиях мира». Он справедливо подчеркивает, что Версаль должен был в первую очередь разрешить накопившиеся территориальные проблемы: без демаркации границ новых государств восстановление европейской экономики было невозможно. Манту напоминает, что в условиях свободной торговли границы вовсе не служат помехой для экономических отношений. Поэтому мирный договор не мог быть сосредоточен на экономике, как это подразумевал Кейнс.
Говоря о размере репараций, Манту указывает, что здесь столкнулись два принципа: справедливости и политической целесообразности. Саму идею репараций вряд ли можно было подвергнуть сомнению. По Франкфуртскому договору 1871 г. Германия потребовала от Франции 5 миллиардов золотых франков, которые та выплатила до последнего су. Ущерб, нанесенный Первой мировой войной, был несопоставимо больше. Конечно, Этьен Манту соглашался с Кейнсом, что для союзников было политически нецелесообразно настраивать против себя униженных немцев, тем более что, утратив единство, они не имели сил, чтобы в длительной перспективе принудить Германию к выплате репараций. Мы знаем, что в 1923 г. англосаксонские страны осудили оккупацию Рура французскими и бельгийскими войсками. Версальский договор, естественно, можно упрекать в том, что он не зафиксировал конкретной суммы репараций и слишком растянул во времени их выплату, при том что у союзников уже не хватало ни политической воли (со стороны франко-британского союза и тем более со стороны США), ни, конечно, военных возможностей (французские войска ушли с левого берега Рейна в 1930 г., на пять лет раньше, чем планировалось), чтобы добиться от Германии выплат.
Версальский договор изначально оставил многие вопросы открытыми. Его политическая программа была неустойчива: в отсутствие гарантий со стороны США равновесие сил и мир в Европе зависели от того, сохранит ли Франция устойчивое военное превосходство над Германией. Его
Могли ли страны Антанты сделать ставку на немецкую социал-демократию?
Историк Эдуард Юссон [100] сожалеет о том, что с ноября 1918 по июнь 1919 г. составители Версальского договора бросили на произвол судьбы «дело немецкой демократии и революции, которые бы смогли защитить их от немецкого милитаризма намного надежнее, чем любые гарантии безопасности». Как они позволили Генеральному штабу выдвинуть на первый план политические партии и в конечном счете переложить на них ответственность за «позорный» мир? Он напоминает тезис, который Жан Жорес отстаивал еще до войны: подобно тому как Бисмарк использовал немецкое национальное чувство, чтобы сохранить привилегии прусской аристократии, успехи социал-демократии до 1914 г., по мысли Жореса, должны были способствовать делу мира и подрыву власти Гогенцоллернов.
100
Keynes J. M. Les Cons'equences 'economiques…; Bainville J. Les Cons'equences politiques de la paix / Pr'eface d’'Edouard Husson. P.: Gallimard, 2002. P. LX.
Мне же, напротив, кажется, что уже в 1914 г. надежды Жореса разбились о противоположный замысел Бетмана-Гольвега, который благодаря войне хотел интегрировать социал-демократов в систему империи и вполне преуспел в своих начинаниях.
10 ноября 1918 г., накануне заключения перемирия, между Фридрихом Эбертом – главой фракции большинства Социал-демократической партии и новым канцлером Рейха и генералом Грёнером, который 26 октября сменил Людендорфа во главе имперского Генштаба, было подписано секретное соглашение. В соответствии с ним Рейхсвер должен был помочь расправиться со спартакистами и покончить с диссидентством Карла Либкнехта и левого крыла немецких социал-демократов (Независимой социал-демократической партии Германии – НСДПГ). В начале декабря в Берлин начали прибывать возвращавшиеся с фронта войска. 11-го числа Эберт встретил прибывшие части гвардии следующими словами: «Я приветствую вас, не сокрушенных врагом на поле битвы!» В январе 1919 г. восстание спартакистов было подавлено. Это событие, случившееся еще до того, как стали известны условия мирного договора, надолго разделит и превратит во врагов немецких социалистов и коммунистов.
Лишь 17 мая 1919 г. союзники по Антанте наконец сумели договориться и объявили немецкой делегации в Версале условия мира. Если они не хотели сделать Германию арбитром в своих внутренних разногласиях, другого выбора у них, видимо, не было. Однако явно можно было как-то «подсластить пилюлю». Условия мира, кажущиеся на первый взгляд весьма жесткими, были навязаны Германии. Эдуард Юссон справедливо подчеркивает, что «впечатление», которое произвел договор, было, как минимум, столь же значимо, как и его содержание [101] . Однако к 17 мая 1919 г., когда требования союзников стали известны, от единства немецкой социал-демократии не осталось и следа.
101
Keynes J. M. Les Cons'equences 'economiques…; Bainville J. Les Cons'equences politiques de la paix / Pr'eface d’'Edouard Husson. P.: Gallimard, 2002. P. VI.
Накануне перемирия фракция большинства СДПГ решила войти в состав последнего правительства Второго Рейха во главе с Максом Баденским, ясно давая понять, что ни о каких революционных выступлениях и речи быть не может. В изложении партийной газеты Vorwerts («Вперед») от 17 октября 1918 г. позиция большинства звучала следующим образом: «Германия и немецкий народ в опасности… 4 августа 1914 г. мы объявили, что в час беды никогда не оставим наше отечество. Сегодня эти слова звучат актуально как никогда» [102] .
102
Badia G. Les Spartakistes, 1918: l’Allemagne en r'evolution. P.: Julliard, 1966. P. 40.