1917, или Дни отчаяния
Шрифт:
– Была б моя воля…
– Так была у вас воля, – улыбается Троцкий, но улыбка у него неприятная, холодная. – Решимости не хватило. Тут я готов согласиться с Владимиром Ильичом, он хоть и выражается вульгарно, чего я не терплю, но зато дает удивительно меткие определения. Кишка у вас оказалась тонка, Михаил Иванович, и сфинктер слаб.
Терещенко морщится.
– Что? Не по нраву определение? Обидно? Зато весьма исчерпывающе! Лучше и не скажешь!
Входит человек во френче. Перед Терещенко ставят стакан с чаем. Стакан в серебряном подстаканнике тончайшей работы,
– Вот по причине вашей импотентности, – продолжает Троцкий, заглядывая а стол, – я вас и не боюсь. Не вас конкретно, товарищ Терещенко, как личность, а всех вас как власть… Да какая вы власть? Название одно!
Он шарит по ящикам стола, что-то разыскивая.
– Ага, вот! – Троцкий кладет перед собою пачку папирос и спички, на лице забота и дружелюбие. – Вы же, наверное, без табака страдаете? Курите, мил человек, курите…
Терещенко разглядывает Троцкого, как редкое ископаемое, потом ухмыляется и отпивает горячий чай. Молча, с видимым наслаждением закуривает, выпускает дым к потолку и лишь потом говорит:
– Спасибо.
– Да пожалуйста, товарищ Терещенко, пожалуйста!
– Хотите выглядеть гуманистом?
– Я хотел бы… Но не получится. Нельзя мне.
– Почему?
– Не хочу в результате оказаться на вашем месте, Михаил Иванович.
– Вы и так на моем месте, Лев Давидович.
Троцкий смеется.
– Да… Формально – я ваш преемник. Неправда ли, это добавляет пикантности в ситуацию?
– Мне мое положение не кажется смешным, – замечает Терещенко ледяным тоном.
– Мне, честно говоря, тоже, – вежливо отвечает Троцкий. – Но оно еще не стало трагичным. А ведь может стать. И оглянуться не успеете!
Некоторое время они разглядывают друг друга.
– Что вы от меня хотите? – спрашивает Терещенко, делая очередной глоток чая.
– Для начала – ответов на некоторые вопросы.
– А потом?
– Не могу точно сказать. Зависит от ответов. И от обстоятельств.
– Спрашивайте.
– Ну спасибо, что разрешили, – Троцкий не скрывает издевки. – Давайте начнем… Могу ли я полюбопытствовать, товарищ Терещенко, о чем вы, собственно, договорились с моим дорогим другом Владимиром Ильичом Лениным? Или о чем не договорились? Почему он вас так искренне и самозабвенно ненавидит, что готов удавить собственными руками?
Снова звенит стоящий перед Троцким телефонный аппарат. Лев Давидович, морщась, протягивает руку, чтобы снять трубку…
31 марта 1956 года. Монако. Отель «Де Пари Монте-Карло»
…Терещенко подносит трубку к уху.
Говорит по-французски:
– Слушаю вас… Да.
Переходит на русский, говорит совершенно правильно, без акцента.
– Да, я на месте. Не против. Да. Хорошо. Через час. Спасибо.
Он кладет трубку на рычаги.
Одновременно с ним, но в комнате другого отеля, кладет трубку на рычаги его собеседник. Он сравнительно молод – лет до сорока. Одет, пожалуй, не хуже, чем Терещенко – дорогой костюм, золотой «брегет» на кисти, галстук, модная легкая шляпа. Лицо его выбрито, темные редковатые волосы тщательно уложены. Он выходит на улицу и прячет широко посаженные глаза за темными стеклами «рей-бенов». Возле прокатного «Ситроена» его ждет мужчина в костюме попроще – сереньком, невзрачном.
– Вот, Сергей Александрович… – говорит он негромко по-русски, протягивая недавнему собеседнику Терещенко ключи. – Заправил. Пистолет в перчаточном ящике.
– Зачем? – спрашивает Сергей Александрович, открывая дверцу машины.
– Что – зачем?
– Пистолет зачем?
– На всякий случай.
– Заберите, Николай. Никакого случая не будет…
– Но мне приказано…
Сергей Александрович уже сидит за рулем, роется в перчаточном ящике и, достав оттуда «вальтер», сует его в руки человека в мышиного цвета костюме.
– Вам приказано слушать мои приказы. И я вам приказываю, Николай, – идите, завтракайте.
«Ситроен» отъезжает от тротуара и вливается в разноцветный поток машин.
Человек в сером костюме остается стоять у края дороги и, оглянувшись, прячет пистолет во внутренний карман пиджака.
Москва. Конец февраля 1956 года. Площадь Дзержинского.
Зима
Повсюду много снега.
Расчищено, но, видимо, снегопад недавно закончился и снег вывезти не успели. Машин мало. Завывая электромотором, по дороге едет троллейбус. Его обгоняет черная «Победа», принимает вправо и становится возле одного из подъездов здания КГБ СССР.
Из автомобиля выходит Сергей Александрович Никифоров.
Он в богатом шерстяном пальто и норковой шапке пирожком, сверкающих начищенной кожей зимних ботинках. «Победа» отъезжает, а Сергей Александрович быстро, стараясь не испачкать обувь, входит в подъезд.
Часовой на дверях смотрит его удостоверение, на вертушке ему дают пропуск. Сразу за проходной ждет высокий офицер с тонким, неожиданно интеллигентным лицом.
– Вас ждут. Пройдите, пожалуйста, за мной, Сергей Александрович.
Лифт.
Длинный коридор с ковровой дорожкой, стеленной на паркет.
Офицер и гость входят в огромную приемную.
На месте секретаря другой офицер, встающий им навстречу. Он принимает у гостя пальто, шапку и повторяет негромким голосом:
– Вас ждут…
Гость входит в дверь, на которой закреплена металлическая табличка «Председатель КГБ СССР генерал Серов И. А.».
Кабинет председателя КГБ СССР
Кабинет большой, как и положено по чину.
На стене за креслом председателя портрет Булганина – интеллигентное лицо с седой бородкой клинышком – ни дать ни взять адъюнкт-профессор.
– Ну, здравствуй, Сережа…
Серов жмет гостю руку.
– Покажись-ка…
Генерал в штатском.
Это невысокий мужчина лет пятидесяти— пятидесяти пяти, с очень приятным лицом, добрым и открытым, совершенно не соответствующим должности, которую он занимает.
– Товарищ генерал…
– Давай без официальности, – морщится Серов. – Это сколько я тебя не видел? Лет семь-восемь?