1918. Хюгану, или Деловитость
Шрифт:
"Я очень рад", — ответил Эш.
"Я очень рад, что вы так вовремя вернулись домой, господин Эш", — сказал майор.
На что Эш вполне серьезно отреагировал: "Могло быть и часов в двенадцать, господин майор".
"Еще не так поздно… не угодно ли господину майору осмотреть и другие помещения; лестница, правда, немного неудобная", — вмешался Хугюнау.
Эш продолжил: "Дорога была дальняя".
"Он ездил на велосипеде", — объяснила девочка.
Майор задумчивым тоном заметил: "Дорога дальняя… и он еще не у цели",
Хугюнау продолжал гнуть свое: "Волнения наши остались позади. У нас уже две страницы объявлений, вот если бы мы смогли заполучить
"Речь ведь идет не об объявлениях", — сказал Эш.
"У нас нет даже клише Железного Креста, но это вас тоже не касается!" — отрезал Хугюнау.
Девочка показала на грудь майора: "Железный Крест здесь".
"Знак отличия всегда невидим, бросаться в глаза свойственно одному лишь греху", — сказал майор.
"Самый великий грех — это ложь", — опять вставил ребенок.
"Невидимое скрывается за нами, и происходим мы из лжи, а если мы не находим верную дорогу, то обречены блуждать во мраке невидимого", — сказал Эш.
Ребенок не унимался: "Никто не слушает, когда лгут".
Майор не согласился: "Бог слушает".
"Никто не слушает дезертира, если даже он во всем, что говорит, прав", — сказал Хугюнау.
"Никто не может видеть других в темноте", — заметил Эш.
"А даже если и видит, то люди все равно прячутся друг от друга", — сказал майор.
"И дорогой Бог не слышит это", — вставила девочка.
"Когда-нибудь Он снова услышит детские голоса", — сказал Эш.
"А это и лучше, когда никто никого не слышит, пробиваться нужно самому… и уж мы это сможем", — подхватил Хугюнау.
"Мы отказались от Него, и Он оставил нас в одиночестве,, в таком одиночестве, что мы не можем больше найти даже сами себя", — сказал майор.
"Заточены в одиночество", — добавил Эш.
"И меня никто не сможет найти?" — забеспокоилась девочка.
"Мы должны вечно искать Того, от Кого мы произнес майор,
"Тебе нужно спрятаться", — сказал Хугюнау,
"Да", — согласилась девочка.
Серовато-молочные облака начали расходиться; в некоторых местах проглянула небесная голубизна. Босоногая девочка убежала, ничего больше не слыша. А затем разошлись и мужчины. Каждый в своем собственном направлении.
58
История девушки из Армии спасения (9)
Вчера они снова были у меня, Нухем и Мари, и мы вместе пели. По моему предложению мы начали с такой песни:
"Мы с радостью в сердце выходим на бой И силу истинной веры несем мы с собой, А ужас сатаны нам нипочем, Ведь ярость всю его мы выкалим огнем. Полотнища знамен, что реют впереди, Нас призывают — будь готов и смело в бой иди; Так предначертано, и в этом наш оплот, То сила веры нашей, что ведет вперед!(Хор)
Тебе хотим мы верность сохранить, В служении Тебе до самой смерти быть, Тебе хотим мы наши жизни посвятить,… Знамена сине-желто-красные склонить".Мы пели эту песню на мелодию Андреаса Хофера, Мари солировала, Нухем подпевал и выстукивал такт легкими гладкими руками. Во время пения они иногда поглядывали друг на друга. но, возможно, мне это просто показалось, поскольку я после разговора с доктором Литваком стал подозрительным. Во всяком случае я завопил во все горло, и причиной тому были различные обстоятельства. Ведь, с одной стороны, мне хотелось успокоить таким образом семейство, которое, вне всякого сомнения, уже собралось перед моей комнатой: дети протиснулись в первые ряды и, наверное, прижались ушами к деревянной двери, белобородый дед с наклоненной верхней частью тела приложил ладонь к уху, чтобы получше расслышать, тогда как женщины держались подальше, на заднем плане, то одна, то другая из них начинали беззвучно всхлипывать, все они медленно теснились к двери, не решаясь все же эту дверь открыть; да, с одной стороны, мне хотелось их успокоить, с другой стороны, для меня было каким-то садистским удовольствием поставить их в известность, привлечь к двери и оттолкнуть. Но вопя изо всех сил, я хотел также сказать Нухему и Мари: не стесняйтесь, дети мои, вы же видите, что я занят собой и своим голосом, расстегни свой сюртук, Нухем, приподними его фалды, преклони пред девушкой голову, а ты, Мари, прекрати жеманиться, возьми край своей юбки двумя пальцами, и потанцуйте вдвоем, потанцуйте под мелодию Иерусалима, потанцуйте на моей кровати так, как будто вы находитесь у себя дома. И я подпевал таким образом уже даже не текст Мари, а свой собственный, более правильный: "У попа была собака, он ее любил". Дальше слова я, к сожалению, не знал, но модулировал эту строчку и находил ее подходящей и красивой.
Тут Мари закончила песню тем аккордом, которым завершаются все песни, исполняемые под аккомпанемент лютни, и сказала: "Молодцы, у нас это неплохо получилось, а теперь в качестве награды давайте немножечко помолимся".
И вот она уже соскользнула со стула, поднесла к лицу сложенные ладони и начала читать 122 псалом: "Возрадовался я, когда сказали мне: пойдем в дом Господень. Вот стоят ноги наши во вратах твоих, Иерусалим; Иерусалим, устроенный как город, слитый в одно, куда восходят колена, колена Господни, по закону Израилеву, славить имя Господне".
Я не мог остановить ее, даже если бы разбил у нее на голове лютню. Так что я тоже опустился на колени, сложил руки и начал молиться: "Давайте приготовим чай для дочерей и сыновей Израилевых, давайте добавим в чай немножечко рома, военного рома, героического рома, эрзац-рома, дабы заглушить наше одиночество, ибо чрезмерно велико наше одиночество, будь оно в Сионе или в святом городе Берлине". Но пока я говорил это и стучал кулаками себя в грудь, Нухем поднялся: остановившись передо мной, он повернулся ко мне спиной и обратил свой молящийся взор к открытому окну, на котором, подобно желто-красно-синему флагу, болталась разорванная засаленная ситцевая занавеска; верхняя часть его тела начала равномерно раскачиваться. О, это было непорядочно, это было непорядочно со стороны Нухема, который был все-таки моим другом.
Я подскочил к двери, распахнул ее, крикнув в переднюю:': "Заходи, Израиль, выпей с нами чайку, посмотри на непристойные движения моего друга и на открытое лицо моей подруги".
Но передняя, передняя была пуста. Их словно корова языком слизала, их словно ветром разнесло по конурам, женщины пронеслись по головам детей, а посредине — кряхтящий старик, который не мог выпрямиться.
"Прекрасно, — проговорил я, закрыл дверь и снова повернулся к своим комнатным привидениям, — прекрасно, дети мои, а теперь обменяйтесь поцелуями, как это положено в Сионе".