1918. Хюгану, или Деловитость
Шрифт:
Танцор потерял ощущение реальности мира. Слившись с музыкой, он отказался от свободы своих действий и растворился в более высокой и светлой свободе. Следуя ведущему его жесткому ритму, он ощущал себя в полной безопасности и словно растворился в этой свободе. Так музыка превращает единство и порядок в состояние неразберихи, приводит их в мир хаоса. Отменяя время, она отменяет смерть, позволяя ей тем не менее возникать по-новому в каждом такте, даже в тактах того скучного и затянутого попурри, которое звучит здесь и, называясь "Со всех музыкальных берегов", чередует в ярком фейерверке отечественные мелодии с чужими танцами, такими как кекуок, мачиче и танго. Дама танцора тихонько напевает мелодию, распевшись, она не замечает, как поет все громче и громче. Ее трогательный и необученный голос произносит простые и грубоватые слова, которыми она владеет безукоризненно, и они струятся по его лицу, сливаясь с ее ласковым дыханием, которое он ощущает, наклоняясь к ней под мелодию танго, Но вот танцор напрягается снова, его застывший и суровый взгляд излучает сквозь стекла очков пробудившуюся ярость, он смотрит вдаль, а когда музыка переходит в темп героического марша, танцор и танцовщица смело движутся навстречу мощи противника; вдруг они вместе с ритмом переходят к лукаво раскачивающемуся уанстепу, перебирают ногами, странно покачиваясь, почти не передвигаясь, на одном месте, и так до тех пор, пока снова не накатываются размашистые волны танго, шаги опять становятся по-кошачьи мягкими, а корпус и бедра — упругими. Когда они оказываются возле стола для уважаемых лиц, где за вазами с цветами сидят майор с бургомистром, то танцор мягким изящным жестом берет со стола бокал — ведь он и сам относится к группе уважаемых лиц- и, не прерывая танец, словно канатоходец, который улыбается и как бы между прочим трапезничает высоко в воздухе, выпивает за здоровье сидящих за столом,
Он почти не ведет партнершу; правая рука, галантно охваченная платочком, застыла ниже очаровательного выреза на спине, левая же расслабленно свисает вдоль тела. И лишь когда музыка переходит в ритм вальса, тогда происходит соединение свободных рук, они напрягаются, накладываясь друг на друга, и переплетя пальцы, пара пускается в водоворот вальса, Когда он окидывает взглядом зал, то видит, что число танцующих ничтожно мало. Кроме них, танцует еще одна-единственная пара, она приближается, проскальзывает мимо, удаляется, скользит вдоль стен. Остальные довольствуются ролью зрителей; не способные танцевать эти иностранные танцы, они удивляются. Когда музыка затихает, зрители и танцоры аплодируют, и музыка начинает звучать снова. Это где-то даже похоже на соревнование. Хугюнау не видит свою партнершу, которая под воздействием танца откинула назад голову и отдалась его сильной, хотя и едва уловимой способности вести, он не замечает, что музыка возбудила в его даме то очаровательное и напористое искусство соблазнения, ту вакхическую женственность, которая навсегда остается непознанной супругом дамы, ее любовником, да и ею самой, он не видит также экстатической улыбки, с которой другая дама, оскалив зубы, вцепилась в своего партнера, в поле его зрения лишь ее партнер, он видит только этого танцора-противника, этого сухощавого агента по продаже вина во фраке с черным галстуком и Железным Крестом, который затмевает его самого, в чьем распоряжении лишь голубого цвета костюм. Точно так же здесь мог танцевать сухощавый Эш, и поэтому, дабы отнять у него женщину, Хугюнау начинает пристально смотреть в глаза проплывающей рядом с ним танцовщицы, он смотрит до тех пор, пока она не отвечает на его взгляд, даря себя ему, теперь он, Вильгельм Хугюнау, обладает обеими женщинами, он обладает ими, не желая их, поскольку для него дело не в благосклонности женщин, пусть даже он сейчас этого добивается, — дело не в любовных утехах, гораздо в большей степени этот праздник и этот просторный зал сосредоточиваются вокруг накрытого белой скатертью стола, и его мысли все настойчивей направляются к красивому майору с седыми усами и бородкой, который сидит напртив и смотрит на него, на Вильгельма Хугюнау: он — воин, танцующий перед своим вождем.
Но глаза майора наливаются все большим возмущением. Зал с мужчинами, которые бесстыдно раскачиваются, бесстыдно подпрыгивают, еще более бесстыдно, чем прилипшие к ним женщины, это было похоже на бордель, это была преисподняя. И то, что война сопровождается такими празднествами по случаю победы, делало саму войну кровавым искаженным отображением разврата. Возникало впечатление, что мир ослеп, перестал различать лица, оказался в болоте неразличимого, болоте, из которого нет спасения. Охваченный ужасом, майор фон Пазенов поймал себя на мысли, что он, прусский офицер, с преогромным удовольствием сорвал бы со стены полотнища знамен, и не потому, что они были осквернены этой праздничной мерзостью, а потому, что они каким-то непостижимым образом были связаны с отвратительностью и отпечатком преисподней, с непостижимостью, за которой скрывается все неблагородство нерыцарского оружия, предательских друзей и вероломно разорванных союзов. И в странной окаменевшей неподвижности в нем с ужасающей силой нарастало желание уничтожить это демоническое племя, искоренить его, увидеть его сокрушенным у собственных ног. Но над этим племенем подобно взгромоздившейся горной гряде, подобно тени горной вершины на стене величественно и неподвижно застыл образ друга, вероятно, образ Эша, серьезный и торжественный, и майору фон Пазенову показалось, что именно другу нужно, чтобы зло было сокрушено и отправлено в небытие, И майор фон Пазенов с тоской вспомнил вдруг о брате.
Сестра Матильда искала старшего полкового врача Куленбека. Она нашла его среди уважаемых лиц города. Там были торговец Крингель, владелец забегаловки и торговец мясными изделиями Квинт, архитектор господин Зальцер, директор почты господин Вестрих. Их жены с дочерьми сидели рядом.
"На одну минуточку, господин старший полковой врач".
"Еще одна дамочка, посягающая на меня",
"Только на одну минуточку, господин старший полковой врач".
Куленбек поднялся: "Что стряслось, дитя мое?"
"Нужно забрать отсюда лейтенанта Ярецки…"
"Так, ему наверняка будет в самый раз".
Сестра Матильда утвердительно улыбнулась.
"Хотелось бы взглянуть на него",
Ярецки, расположив здоровую руку на столе, положил на нее свою голову и спал.
Старший полковой врач посмотрел на часы: "Меня сменяет Флуршютц. Он с машиной будет здесь с минуты на минуту. Нужно будет, чтобы он его забрал".
"И можно оставить его здесь так вот спящим, господин старший полковой врач?"
"А все равно ничего другого не остается. На войне как на войне".
Доктор Флуршютц, прищурив слегка воспаленные глаза, осмотрел сад, Затем он направился в зал. Майор и другие уважаемые лица уже оставили праздник, Длинный стол убрали, и весь зал оказался в распоряжении танцующих, плотные тела которых, дымя, потея и скользя, двигались по кругу.
Это продолжалось до тех пор, пока он не обнаружил старшего полкового врача; с серьезным выражением на лице, оттопыренной бородкой, Куленбек кружился в вальсе с аптекаршей, госпожой Паульсен. Флуршютц дождался конца танца, а потом доложил о своем прибытии.
"Ну, наконец Флуршютц. Вот таким вы видите сейчас своего уважаемого начальника, своей нерадивостью вы вынудили его к этим детским развлечениям, Так что теперь вам ничего не поможет; если танцует старший полковой врач, то старший врач должен последовать его примеру",
"Господин старший полковой врач, вынужден нарушить субординацию, но я не танцую".
"И это называется молодежь… Мне кажется, что я здесь моложе вас всех. Но сейчас я ухожу, затем пришлю вам машину, Прихватите с собой Ярецки; пока что он мертвецки пьян. Одна из сестер поедет со мной, другая — с вами".
В саду он разыскал сестру Карлу: "Сестра Карла, я забираю вас вместе с четырьмя пациентами с ранениями ног, Соберите их, но только живо".
Затем он разместил свой "груз". Три человека расположились на заднем сидении, сестра Карла и один пациент сели на переднее, а он сам занял место рядом с шофером. В темноте торчали семь костылей (восьмой валялся где-то в машине). Черный шатер неба был усеян звездами. Пахло бензином и пылью, Но время от времени, особенно на поворотах, ощущалась близость леса.
Ярецки приподнялся. Ему казалось, что он уснул в купе. Теперь поезд стоял на большой станции; Ярецки захотелось в буфет. На платформе было много людей и фонарей. "Воскресная толчея", — пробормотал Ярецки. Ему стало холодно. Все дело в желудке. Кое-что горяченькое было бы ему очень кстати. Вдруг он обнаружил, что у него нет левой руки, Наверное, в багажной сумке. И он двинулся между столиками и людьми. У лотерейного столика он остановился. "Стаканчик грога", — распорядился он.
"Хорошо, что вы здесь, — сказала сестра Матильда доктору Флуршютцу, — с Ярецки сегодня будет не так-то просто справиться".
"Да уж справимся, сестра. Хорошо повеселились?"
"О да, было вполне весело".
"Не кажется ли вам, сестра, что все это немного таинственно?"
Сестра Матильда, пытаясь понять смысл сказанного, в ответ промолчала.
"Ну, раньше вы могли бы себе представить что-нибудь подобное?"
"Это немного напоминает наши праздники по случаю освящения храма".
"Слегка истерическое освящение храма".
"Да, может быть, доктор Флуршютц".
"Пустые формы, которые еще живут… внешне выглядят как какое-то там освящение храма, но люди больше не знают, что с ними происходит,,"