1918. Хюгану, или Деловитость
Шрифт:
Во второй половине воскресенья, которое последовало за праздником в "Штадтхалле", майор фон Пазенов, к своему собственному удивлению, решил воспользоваться приглашением Эша и посетить занятия по изучению Библии. Произошло это следующим образом: он, собственно, вообще не думал об Эше, а причиной этому послужила, наверное, прогулочная трость, он случайно увидел ее в кольце вешалки; прогулочная трость с белым наконечником из слоновой кости, которая неизвестно как попала в багаж и была, должно быть, до последнего времени спрятана в шкафу, Он знал эту трость уже целую вечность и тем не менее она была чужая. На какое-то мгновение майору фон Пазенову показалось, что нужно было бы одеть гражданскую одежду и навестить одно из тех сомнительных увеселительных заведений, куда офицерам заходить в форме не разрешается. В качестве, так сказать, пробы он не надел на пояс шпагу, а взял в руку трость и вышел из гостиницы. Он задержался ненадолго перед зданием, затем направился в сторону реки. Он прогуливался медленным шагом, опираясь на трость, наверное, как раненый или больной офицер на курорте; в голове промелькнула мысль, что у трости отсутствует резиновый наконечник. Он незаметно для себя оказался за городом, и в душе шевельнулось ощущение свободы человека, который в любой момент может повернуть обратно. Он действительно вскоре повернул обратно — это было подобно счастливому и успокаивающему, но в то же время беспокоящему чувству обретения дороги домой, в то же время это было похоже на обещание, которое он должен выполнить как можно скорее, и он поспешил самым кратчайшим путем к дому Эша.
За прошедшие дни численность участников кружка увеличилась, а поскольку в теплое время года все равно не было необходимости в отапливаемом помещении, собрания проходили в одном из пустующих складов, использовавшихся когда-то в хозяйственных целях. Плотник, участник кружка, принес простые скамейки; посредине комнаты стоял маленький стол со стулом. Поскольку в помещении не было окон, дверь оставлялась открытой, и майор, войдя во двор, сразу же понял, куда ему повернуть.
Как только в дверном проеме показалась фигура майора, входившего медленно, дабы дать возможность глазам привыкнуть к сумеркам, царившим в. помещении, все сразу же встали; было похоже, что они ждали начальника, инспектирующего казармы; это впечатление усиливалось присутствием военнослужащих. Возвращение, пусть даже и условное, к привычному отдаванию чести ослабило ощущение необычности ситуации; все напоминало движение легкой, но тем не менее жесткой руки, возникало беглое ощущение только что возникшей опасности, и он приложил руку к головному убору.
Эш вскочил вместе с остальными; он проводил гостя к стулу за столиком, а сам остался стоять рядом — в определенной степени ангел, приблизившийся к нему, дабы хранить его. Майор, похоже, так и ощущал ситуацию, да, казалось, что этим уже достигнута цель его визита, как будто его окружает атмосфера защищенности, простое жизненное пространство, подобное обретенному пути домой. Даже окружившее его молчание напоминало самоцель — пусть бы так длилось вечно; никто не произносил ни слова, пространство, наполненное и странным образом опустошенное молчанием, казалось, вышло, за свои собственные границы, а золотистый солнечный свет перед открытой дверью струился, подобно вечному и неизмеримому речному потоку. Никто не знал, как долго длилась молчаливая неподвижность, подобная застывшей нерешительности секунды, когда смерть оказывается рядом с человеком, и хотя майор знал, что тот, кто стоял рядом с ним, был Эш, он узрел все братство смерти, ощутил ее угрозу, словно сладостную поддержку. Он попробовал повернуться к нему, но произошло это с таким напряжением, будто он, пытался до последнего мгновения выдерживать форму. Повернувшись, он сказал: "Прошу вас, продолжайте".
Но и теперь ничего не изменилось: Эш смотрел на седую голову майора, слышал его тихий голос, и казалось, словно бы майору все о нем известно, точно так же, как ему все известно о майоре: два друга, которым все известно друг о друге. Он и майор находились там, словно на приподнятой и освещенной сцене они были на почетном месте. Собрание безмолвствовало, как будто был дан сигнал молчать, а Эш, который не решался положить руку на плечо майора, опирался на спинку стула, хотя, собственно, это тоже было не совсем обычно. Он ощущал себя сильным, надежным и благополучным, таким сильным, как в лучшие дни своей молодости, таким же надежным и благополучным, словно он был освобожден от всех человеческих дел, словно помещение не состояло больше из отдельных кирпичей, а дверь из распиленных досок; словно все было Божьим делом и словно слетающее с его уст слово было словом Господа. Он раскрыл Библию и начал читать из 16 главы "Деяния святых Апостолов": "Вдруг сделалось великое землетрясение, так что поколебалось основание темницы; тотчас отворились все двери, и у всех узы ослабели. Темничный же страж, пробудившись и увидев, что двери темницы отворены, извлек меч и хотел умертвить себя, думая, что узники убежали. Но Павел возгласил громким голосом: не делай себе никакого зла, ибо все мы здесь".
Заложив палец между страницами захлопнутой книги и осторожно откашлявшись, Эш ждал. Он ждал, что начнут содрогаться основы здания, он ждал, что сейчас начнет открываться великое познание, он ждал, что майор отдаст приказ поднять черное знамя, и думал: я должен подготовить место для того, по кому будет производиться отсчет времени, Он думал так и ждал. Но для майора услышанные слова были подобны каплям, которые при падении превращались в лед; он молчал, и с ним молчали все остальные.
Эш сказал: "Любая попытка убежать бессмысленна, мы должны добровольно взвалить на себя бремя… за нами стоит невидимое с мечом".
Насколько мог себе представить майор в данный момент, Эш излагал смысл этого высказывания из Библии частично правильно, частично в высшей степени неясно и фантастично, но пожилой майор не стал заострять внимание на этой мысли, гораздо в большей степени она погружала его в картину, которая, смахивая на воспоминание, воспоминанием все же не была; ведь он очень живо видел все перед собой: пожилые ополченцы и молодые рекруты были похожи на апостолов и учеников, на общину, собравшуюся в подвале для хранения овощей или в темной пещере; все говорили на глухо звучащем чужом языке, который тем не менее был понятен, подобно языку детства, — ученики, полные решительной страстности, с надеждой устремили, как и он, свой взор к небесам.
"Давайте споем", — сказал Эш и первым запел:
"Господь наш, Саваоф,… Ниспошли нам Твою милость,
Объедини нас Твоими узами, Веди нас Твоей рукой,
Господь наш, Саваоф". Каблуком сапога Эш отбивал такт; многие делали то же самое, они раскачивались в такт и пели. Майор, наверное, тоже подпевал — он сам не знал этого, поскольку это было скорее внутреннее пение, пение в его прикрытых глазах. И он услышал голос: не делай себе никакого зла, ибо все мы здесь!
Эш подождал, пока пение утихнет, затем сказал: "Ничего не даст убежать из тюремной тьмы, ибо, убежав, мы окажемся снова во тьме, Мы должны возвести новый дом, когда придет время".
Одинокий голос снова завел:
"Раздуй СВОЮ ИСКРУ В ОГОНЬ, Пусть будет жаркий ОГОНЬ,
Господь наш, Саваоф".
"Заткнись", — прошипел другой голос.
Еще один голос отозвался и продолжил пение:
"Огнем крести нас, Иисус, Приди с огнем!.. Огонь этот — частица нас. Приди с огнем! "Бог наш, Господь, к Тебе взываем мы, Приди с огнем!
Только это дарует нам благо., Приди с огнем!"
"Заткнись", — еще раз прошипел тот же голос, тяжелый голос, звучащий к тому же словно из бочки; этот голос принадлежал человеку с длинной бородой в форме ополченца, который стоял, опираясь на два костыля. И вопреки тому, что ему было трудно говорить, он продолжил: "Кто не умирал, должен заткнуться… Получил крещение тот, кто умирал, другие — нет".
Но первый певец быстро поднялся с лавки, ответом был его поющий голос:
"Спаси, о, спаси меня от смерти, Господь наш, Саваоф".
"Приди с огнем", — сказал теперь, хоть и очень тихо майор; этого было достаточно, чтобы Эш, услышав, наклонился к нему. Это был в определенной степени какой-то нетелесный наклон, по крайней мере, он так воспринимался майором, в этом приближении была какая-то легкая уверенность, успокаивающая и в то же время беспокоящая, и майор уставился на ручку из слоновой кости на своей трости, которая лежала на столике, он смотрел на белые манжеты, выглядывавшие из рукавов форменного кителя; его охватил некий неземной покой, какой-то едва уловимый, светлый, почти белый покой, витавший в этом сумрачном помещении и простиравшийся над всем этим гулом голосов, — звенящая прозрачная пелена в странно абстрактном упрощении. На улице, подобно яркой огненной защите, бурлил поток солнечного света; казалось, они были в каком-то порту, в какой-то пещере, в каком-то подвале или в каких-то катакомбах.
Эш, наверное, ждал, что дальше будет говорить майор, поскольку тот дважды приподнимал руку, то ли настраиваясь в такт пения, то ли приветствуя его. У Эша перехватывало дыхание, но майор снова опускал руку. Тогда Эш заговорил таким тоном, словно сейчас живое должно было восстать из мертвого: "Факел свободы., озаряющий огонь,, факел истинной правды".
Для майора, между тем, это было своего рода слиянием, и он не знал, что сказать, не понимал, что происходит: то ли он видит озаряющий венок факелов над собой, то ли слышит голос человека, все еще повторяющего строку "Приди с огнем"; был ли это голос Эша или всхлипывание маленького часовщика Замвальда, тоненький голосок которого пробивался с задних рядов: "Спаси нас из тьмы, дай нам радости рая"?