1920 год
Шрифт:
Я видел, как зло стало всеобщим.
Насмешливый термин "от благодарного населения" все покрыл, все извинил, из трагедии сделал кровавый водевиль в m'en fich'истком стиле.
Я видел...
Я видел, как почтенный полковой батюшка в больших калошах и с зонтиком в руках, увязая в грязи, бегал по деревне за грабящими солдатами:
– Не тронь!.. Зачем!.. Не тронь, говорю... Оставь Грех, говорю ... Брось!
Куры, утки, и белые гуси разлетались во все стороны, за ними бежали "белые"
Но по дороге равнодушно тянулся полк, вернее, пятисотподводный обоз. Ни один из "белых" офицеров не шевельнул пальцем, чтобы помочь священнику ... единственному, кто почувствовал боль и стыд за поругание "христолюбивого" воинства.
Зато на стоянке офицеры говорили друг другу:
– Хороший наш батюшка, право, но комик... Помнишь. как это он в деревне ... за гусями ... в калошах ... с зонтиком ... Комик!
Я видел, как артиллерия выехала "на позицию". Позиция была тут же в деревне - на огороде. Приказано было ждать до одиннадцати часов. Пятисотподводный обоз стоял готовый, растянувшись по всей деревне. Ждали...
Я зашел в одну хату. Здесь было, как в других ... Половина семьи лежала в сыпном тифу. Другие ожидали своей очереди. Третьи, только что вставшие, бродили, пошатываясь, с лицами снятых с креста.
– Хоть бы какую помощь подали... Бросили народ совсем ... Прежде хоть хвельшара пришлют ... лекарства ... а теперь ... качает ... всех переберет ... Бросили народ совсем, бросили... пропадаем ... хоть бы малую помощь...
Дом вздрогнул от резкого, безобразно-резкого нашего трехдюймового ... Женщина вскрикнула...
– Это что?
Это было одиннадцать часов. Это мы подавали "помощь" такой же "брошенной", вымирающей от сыпного тифа деревне, за четыре версты отсюда...
Там случилось вот что. Убили нашего фуражира. При каких обстоятельствах неизвестно. Может быть, фуражиры грабили, может быть, нет ... В каждой деревне есть теперь рядом с тихими, мирными, умирающими от тифа хохлами - бандиты, гайдамаки, ведущие войну со всеми на свете. С большевиками столько же, сколько с нами. Они ли убили? Или просто большевики? Неизвестно. Никто этим и не интересовался. Убили в такой-то деревне - значит, наказать ...
– Ведь как большевики действуют, - они ведь не церемонятся, батенька ... Это мы миндальничаем ... Что там с этими бандитами разговаривать?
– Да не все же бандиты.
– Не все? Ерунда. Сплошь бандиты, - знаем мы их! А немцы как действовали?
– Да ведь немцы оставались, а мы уходим.
– Вздор! Мы придем - пусть помнят, сволочь!.. Деревне за убийство приказано было доставить к одиннадцати часам утра "контрибуцию" - столько-то коров и т. д.
Контрибуция не явилась, и ровно в одиннадцать открылась бомбардировка.
– Мы, - как немцы, - сказано, сделано ... Огонь!
Безобразный, резкий удар, долгий, жутко удаляющийся, затихающий вой снаряда и, наконец, чуть слышный разрыв.
Кого убило? Какую Маруську, Евдоху, Гапку. Приску, Оксану? Чью хату зажгло? Чьих сирот сделало навеки непримиримыми, жаждущими мщения ... "бандитами"?
– Они все, батенька. бандиты - все. Огонь!
Трехдюймовки работают точно, отчетливо. Но отчего так долго?
– Приказано семьдесят снарядов.
– Зачем так много?
– А куда их деть? Все равно дальше не повезем... Мулы падают ...
Значит, для облегчения мулов. По всей деревне. По русскому народу, за который мы же умираем...
Я сильно захромал на одном переходе. Растянул жилы... Примостился где-то, в самом конце обоза, на самой дрянной клячонке, только что "реквизированной"... Обоз - пятьсот повозок, но примоститься трудно, все везут что-то. Что угодно. Даже щегольские городские сани везут на повозке.
Скоро клячонка упала. Я заковылял пешком. Обоз обтекал меня медленно, но верно ... Вот последняя повозка. Прошла... Хочу прибавить шагу, не могу. Обоз уходит. Надвигается конный арьергардный разъезд - это последние. За ними никого. Мы с сыном одни - бредем в поле...
Увы, "освободителям русского народа" нельзя оставаться в одиночку... Убивают.
Сколько ужасной горечи в этом сознании ... Убивают! Кто? Те, за спасение которых отдаем все...
Я сказал сыну, чтобы шел вперед и попросил кого-нибудь из офицеров прислать мне лошадь.
Он ушел. Впереди деревня. Когда я добрел до нее, - вижу впереди хвост обоза.
Но что это такое? Плач навзрыд, причитания, крики. Я заковылял в этот двор ...
Лежит павшая лошадь. С нее казак снимает седло и перекладывает на другую, свежую. Крестьянская семья - старик, женщины и дети - хватается за нее... это их лошадь.
– Что ты делаешь? Брось!..
– Я же им оставлю коня - он отойдет. Я же не могу пеший, что же мне делать?
Баба бросается ко мне.
– Помилуйте ... змилуйтесь! Одна у нас - последняя. Ой, змилуйтесь! Сердце, золотко, - не обижайте, - бедные мы, самые бедные. Земли нема у нас. Только и живем с коня, - змилуйтесь! От жеж есть, которые богатийший, - от старосту спросыть, змилуйтесь, господин!
Но тем временем казак, вскочив на коня, скачет.
– Стой, я тебе говорю, стой!
Он не обращает внимания. Что я офицер, не производит на него никакого впечатления. Я думаю о том, что надо бы выстрелить ему вслед, но, подумав, ковыляю дальше. Надо сказать там.
Когда я подхожу, наконец, я вижу странное... Все вдруг стали "белыми". В белых новых кожухах. Очевидно, тут же ограбили - эту же деревню. А кто-то из старших офицеров спрашивает:
– Это ты здесь, Аршак, себе этого серого достал?
– Хороший конь!
– Так точно, господин полковник. Добрый конь.