1938: Москва
Шрифт:
— Пусть нашему Будде снятся только хорошие сны.
1938 М-7
Расплатившись за обед и распрощавшись с поручиком, ощущая в животе основательно растревоженную деликатной японской трапезой пустоту, Серебров спустился вниз на бронзово-деревянном лифте. Прошел по украшенному мозаикой вестибюлю и, уплатив одну десятую, по покрытому полированным ребристым дюралем эскалатору спустился в метро.
Доехал до «Центральной», вышел на Никольскую — старая застройка, 3–4 этажа и улица хорошо если 30 метров в ширину. Конец недели: конторы пустуют, вдоль тротуаров чисто, зато возле «Славянского базара» стоят частные и наемные автомобили
Серебров зашел в блеснувшие хрусталем двери, зверообразный швейцар вытянулся во фрунт — летчик в Советской России — это как раньше гусарский офицер. Может и должен жить «с пшиком».
Швейцар получил свои пять десятых. Маленьким тайфуном алого шелка подлетел человек и, мигом разобравшись, что к чему, отвел гостя за столик-эгоист в боковом зале. Небольшой оркестр в форменных алых косоворотках негромко играл советский лирический джаз. На пистолет и «ка-бар» никто даже не обратил внимания — офицер как офицер, одет по форме, обычный наемник, член Профсоюза, чужие по Москве не ходят.
Он отдал дань уважения вспотевшей рюмке «Московской» и приступил к материализовавшемуся буквально из ниоткуда борщу в маленьком горшочке. После японской икебаны русская кухня была как ручка своего самолета — привычна и надежна.
Оставив чаевые, Серебров со вкусом вытянул папироску, потом не торопясь, пошел, щурясь на идущее к закату солнце, по Никольской к Кремлю. Свернул направо, зашел на Биржу. Там, как всегда, шла не останавливающаяся ни на минуту работа — получали задания и торговались, планировали вылеты и прокладывали с клиентами маршруты. У грузовиков было негусто, но начиналось время «закатчиков» — пилотов сверхдальних высотных машин.
У элиты крылатых грузовозов, возивших ценности, лекарства и информацию, которую не следовало доверять эфиру, не было понятия «время суток» и почти отсутствовало понятие «погода» — их груз весил немного, но стоил тысячи и десятки тысяч червонцев, почти не признавая превратностей атмосферы и расстояний. Гирокомпас, радикомпас, вычислительный радио-астро-навигатор, гудящий мощью сотен миниатюрных ламп, мощные двигатели и потолок в четырнадцать километров делали проблемой только взлет и посадку. У них даже оружия не было: между двумя касаниями земли длиннокрылые металлические птицы были в прямом смысле слова выше погоды и мирских дел. Они отправлялись в путь всегда на закате — так, чтобы их груз был за несколько тысяч километров рано утром следующего дня, а солнце не мешало настроить астронавигатор.
Серебров справился в «боевом» зале о контракте, на который днем подписывался. Написал, стоя за конторкой, пару коротких писем старым знакомым — в Чехословакию. Швейцарцы пока молчали.
Он подходил изнутри к двери туалета на втором этаже, когда услышал за ней громкий разговор. Возле двери, поймав служащего топливного отдела (судя по серому профсоюзному френчу с желтой лентой на левом рукаве), тряс талонами на бензин, сверкал голубыми глазами и грозно топорщил усы Голуа:
— Что значит, не могу получить? Мне нужен бензин! Вот талоны! Я хочу лететь, вы понимаете это?
Служащий, очевидно, видевший в гробу любых асов и их усы, и безумно хотевший туда, откуда выходил Серебров, на безупречно вежливом международном французском, судя по интонациям — раз десятый, сообщил, что если на талонах обозначена отгрузка «14 июля 1938 года», то до 23.59.59 13 июля никаких претензий и запросов он слышать не желает.
В 00.01 14
Увидев коллегу, Голуа решил возобновить наступление:
— Аржан, дружище! Не думал вас встретить здесь в такой час. Вы послушайте, какое безобразие — я не могу получить принадлежащий мне же бензин!
— Повторяю вам, мсье Голуа, поскольку в настоящее время у вас не объявлен срочный боевой вылет, бензин, выдача которого назначена на завтрашний день, отпущен вам быть не может. Как только на этих часах, — служащий ткнул пальцем в матово светящийся циферблат, — в соответствующем окошке будет «14», наступит дата, на которую у вас талон и вы сможете получить все вам причитающееся. До тех пор, пока там «13», я не могу нарушить должностную инструкцию и отправить телефонограмму на Ходынку. Если пожелаете, вы можете приобрести его по коммерческим ценам на Ходынке или в любой момент заказать цистерну в любом отделении Комитета по Топливу с доставкой к вашему ангару. У вас не срочная боевая задача, поэтому бензин коммерческий, можете позвонить по известному телефону.
— О-ля-ля, это кошмар… Советская бюрократия еще страшнее германской, со своей любовью к секундам и миллиметрам! Ладно, черт с вами, месье, и с вашими инструкциями, — проворчал Голуа, освобождая, наконец, служащему проход к вожделенной цели, и в ту же минуту теряя к нему всякий интерес, — бог ты мой, Аржан, пусть вы совсем к чертям обамериканились, но ведь в вас же тоже широкая русская душа. Куда все это делось? Я воевал вместе с белыми русскими в Техасе — тысяча чертей, что это за люди! Это кураж, это жест, это лихость — мы пили ночи напролет шампанское, которое отбили в полевой ставке президента Хуареса и пели ваши русские песни. Mon Dieu! Где все это? Ни песен, ни веселья, один энтузиазм и чудовищное желание to do business. В Красной России все напоминают худшие случаи янки… Это не русские, это какой-то другой народ, les robots, как у этого…этого… Капека? Ну, знаете его, чех, который пишет уморительные побасенки с философским подтекстом.
Серебров постарался дипломатически отшутиться, не сбиваясь с такта, который задавали тонковатые для его фигуры, но удивительно быстрые ноги Голуа:
— Мне кажется, что «широта» вредна в том смысле, что можно оказаться шире колеи, по которой идет поезд.
— Ммм… и это говорит представитель нации, которая ввела трехметровый стандарт рельсов! О-ля-ля, это кошмар…
Подобно многим франкофонам-уроженцам Французской Луизианы, Голуа старался быть еще большим французом, чем сами французы. Даже его внешность просто кричала — «Я летчик-истребитель и я из belle France!»: буквой W пшеничные нафабренные усы, крючковатый нос, сдвинутая на затылок мягкая фуражка, на шее, несмотря на лето и нахождение на земле — шелковый белый шарф, короткий летный темно-синий китель на блестящих пуговицах и типично французские галифе с тонкими двойными красными лампасами. На рукавах кителя — зубчатые ленты (бревет-капитэн французского резерва, кадровые летчики носят тоже три, но прямые).
Они пошли к выходу, когда Голуа сказал:
— Слушайте, Аржан, хорошо, пусть эти скряги подавятся своим бензином, а нельзя ли у вас сегодня одолжить 500 объемных килограммов 100-октанового? Уж вы-то поймете брата-авиатора…
— Вам нужен бензин, Голуа? Но зачем? Это же полные баки вашего «девуатэна»
— Ну разумеется я не собираюсь его тайком выпить. Я встретил сегодня в нашем консульстве женщину, которой хочу… эээ… Дайте мне слово чести, Аржан, что никому не расскажете об этом, по крайней мере, до следующей недели!