1942: Реквием по заградотряду
Шрифт:
– Да, – серьезно сказал Корелин. – Тридцать три года. Боюсь, в тот день он вспомнил именно это число. Тридцать три года.
– Вы уже слышали эту историю, Евгений Афанасьевич? – удивился Сталин.
– Да. Мне ее рассказали, кажется, второго апреля. Я запамятовал, кто именно… – быстро добавил Корелин.
– Ну и ладно… – Сталин отложил трубку. – Оставим прошлое в прошлом… Как получилось – так получилось. Неловко, но ведь без злого умысла… Но мы с вами говорили о…
– О том, что злые люди могут творить добро. И наоборот, – сказал Корелин, правильно поняв смысл паузы, сделанной Сталиным.
– Я – злой человек? – спросил внезапно Сталин и даже подался вперед, опершись руками о столешницу. – Я – добрый человек или злой?
– Я полагаю… – медленно сказал Корелин. – Полагаю, что вас больше интересует не то – добрый вы или злой, а то, что вы совершаете – зло или добро. Я правильно вас понял?
– Правильно, – подтвердил Сталин.
Корелин выдержал взгляд хозяина кабинета.
– Я не хочу отвечать на этот вопрос, товарищ Сталин, – отчеканил Корелин.
– Не можете?
– Не хочу. Именно – не хочу.
– Вы боитесь?
– Чего, товарищ Сталин? Смерти? Вас? А почему я должен вас бояться, товарищ Сталин? Почему я, выполняя свою работу – и хорошо ее выполняя, – должен думать о том, как понравиться вам или еще кому бы то ни было? От этого мои люди станут лучше убивать? Охотнее идти на смерть? Вам на самом деле нравится видеть, как дураки расшибают лбы, молясь на ваши портреты? Это вы лично распорядились считать Сталина И.В. всеобъемлющим гением? И не можете уснуть, не прослушав пару-тройку здравиц в свою честь? «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин»? – Корелину стало легко. Он отбросил, наконец, сомнения и нерешительность. Услышать правду – редкое удовольствие для правителей, но говорить правду – куда большая роскошь для людей его профессии. Непозволительная роскошь. – Я делаю свою работу не «За Сталина». Я ее делаю «За Родину». И если Сталина это не устраивает, то…
– То есть вы искренне считаете… – акцент в речи хозяина кабинета стал заметнее. – Вы полагаете, что это я отдал приказ…
– Вы его не отменили, товарищ Сталин.
– Да, конечно… – Сталин вскочил из-за стола и быстро прошел по кабинету. – Конечно… Это моя вина. Моя. Вы помните, у Тарле…
Сталин взял с полки книгу, открыл, перелистнул несколько страниц.
– Вот, послушайте: «С некоторым удивлением сначала (а потом уже перестали удивляться) царедворцы Наполеона наблюдали при Тюильрийском дворе одного из этих маленьких немецких монархов, как он, стоя за креслом Наполеона, игравшего в карты, время от времени изгибался и на лету целовал руку императора, не обращавшего на него при этом никакого внимания», – Сталин захлопнул книгу. – Вы полагаете, он не мог этого запретить? Мог, но он выглядел бы смешно, если бы пытался вырывать руку, стал бы вытирать ее о полотенце… Казнить беднягу за излишнюю любовь? Люди хотят видеть внешние признаки власти. Внешние… А я… Я вынужден это терпеть… Вы смогли бы поступить иначе?
– Я бы постарался не совершать того, после чего мне было бы стыдно.
– Да? Вы в своей жизни не совершили ничего постыдного? – Сталин засмеялся. – Вы сейчас лжете мне или себе, товарищ Корелин?
– Я!.. – Корелин ударил ладонями по столу, вскочил, набрал воздуха в грудь, но не произнес ни слова. Медленно опустился на стул.
Его купили. Причем купили дешево и ненавязчиво. Профессионально, не мог не признать Евгений Афанасьевич. Отец народов продемонстрировал свое умение выворачивать наизнанку любого, с кем сводила его судьба.
23 февраля 2011 года, Харьков
Стена вздрогнула и рухнула вперед, на людей. Крики, клубы пыли, грохот… И рев танкового двигателя. Из серой пылевой тучи, скрежеща траками по битому кирпичу, медленно выехал танк. Стальная громада высотой до неба.
Танковая пушка выплюнула сгусток огня в обезумевшую от страха толпу.
Огонь, клочья плоти и тряпья.
И снова.
Что-то алое и склизкое на вид застряло в танковых траках, влажно шлепало о землю при каждом обороте гусеницы.
Башенный пулемет частил, торопился расчистить дорогу танку. Или наоборот – выстилал ему путь, чтобы было помягче, чтобы траки не так звенели… По человеческой плоти двигаться получалось намного тише.
Близкий взрыв оглушил Севку, разом выключил все звуки. Осталось только изображение – прыгающая картинка, сбитый фокус, мутное, красноватое изображение… Севка провел рукой по лицу, картинка стала видна четче, а на ладони остались потеки крови – чужой крови.
Капитан-артиллерист что-то кричал, указывал рукой в сторону, но Севка не слышал его. И не хотел слышать, потому что капитан тыкал пальцем в сторону немцев, в сторону смерти.
Севка помотал головой, как на пляже, когда пытался убрать воду из уха. Мир вокруг качнулся, померк, но потом стал вдруг ярким и четким, а звуки, вернувшиеся в голову Севки – пронзительными и болезненными.
– К зенитке! – крикнул капитан.
Кто-то дернул Севку за рукав гимнастерки. Это Костя. Его лицо бело от пыли, Костя кажется седым и испуганным. Глаза бегают. Капли пота – или слезы? – прочертили полоски по лицу. Темные полосы на белом.
– Нужно уходить! – крикнул Костя. – Туда, к складам!
К складам – это правильно. Нужно проскочить между горящих вагонов и скрыться среди пакгаузов. Быстрее…
– Лейтенант, ко мне! – крикнул артиллерист.
Он пытается нащупать застежку на кобуре, но пальцы все время срываются, скользят. По левому предплечью, вокруг багрово-черной дырки, растекается кровавое пятно.
– К орудию! – кричит капитан, он наконец выхватил револьвер, поднимает его.
Это он говорил ночью, что приказ двести двадцать семь ничего нового не дает, что и раньше командир имел право пристрелить труса. Сейчас он увидел труса. И хочет…
Наган оказался на уровне лица Севки. Курок отошел назад.
– К орудию, тряпка! – кричит капитан. – Иначе…
Он хочет заставить мальчишку стать к орудию и умереть… тут нельзя выжить, тут можно умереть бессмысленно или сражаясь… Что тоже бессмысленно, подумал Севка отрешенно, но капитан этого не понимает. Он хочет… Он…
Толчок в грудь сбивает капитана с ног. Костя вырывает из руки артиллериста оружие, отбрасывает его. И бежит дальше. К пакгаузам.
Севка бросился следом.