1982, Жанин
Шрифт:
Со стороны матери поступок вполне логичный, однако Зонтаг была в ужасе и чувствовала себя с того момента непохожей на других. Она была лет на десять меня моложе, но иногда она замолкала, и тогда я отмечал на ее лице печать одиночества и какой-то вековой усталости. К тому же не было в ней душевного тепла. Все ее разговоры с подругами сводились к лихорадочным и многословным рассуждениям о любовных историях. Они пускались в анализ мельчайших психологических и даже физиологических подробностей, однако без малейшего намека на иронию или, тем более, симпатию к объекту обсуждения. Они напоминали мужчин, рассуждающих о футболе или политике. Интересно, насколько такие беседы могли бы показаться моей матери более интересными, нежели уютная болтовня тетушек, которые никогда в жизни не сказали ничего дурного о своих мужьях и которым даже
Я оставался для Зонтаг черным ящиком, который ей иногда удавалось приоткрыть, чтобы выудить оттуда какую-нибудь сущность, обозвать ее умным словом и выбросить. Нет. Не совсем так, она выбрасывала только то, что ее утомляло. Я, в сущности, ей благодарен, ведь она стала моей Жанин. «Хорошо, купи мне эти вещи, и я надену их – специально для тебя», – сказала она. Я мечтал, чтобы она часами слонялась со мной по магазинам, обсуждая все подряд, пока наконец мы бы вместе не выбрали что-нибудь подходящее, и я бы купил ей эту вещь. Но «я не могу тратить столько времени на все эти шатания, – сказала она, – у тебя же есть мои размеры. Ты и сам прекрасно справишься».
Я прошелся по нескольким женским магазинам, испытывая при этом не меньший ужас и стыд, чем при посещении магазинов порнографической литературы. Хотел купить ей юбку из плотного материала со сквозным разрезом на кнопках, но они в тот год вышли из моды. В конце концов мне удалось отыскать магазин-ателье, в котором шили кожаную одежду на заказ, и у хозяина нашелся образец белой замшевой мини-юбки, который был лучше, чем все, виденное мною ранее, вдобавок он идеально подходил Зонтаг по размеру. Она слышит, как при каждом ее шаге на юбке расстегивается пара кнопок. «Какой сексуальный звук», – говорит чей-то голос, гадко хихикая. Я прожил эти мгновенья. Зонтаг стала для меня Жанин, за что я ей очень признателен. Вместе мы однажды разыграли очень милую сценку изнасилования. Я не причинил ей никакой боли, я вообще не причиняю боль людям, но. Мне нравится быть одновременно жестоким и ответственным за что-то. И потом, когда я лежал, совершенно опустошенный, она сказала: «Хочу тебя предупредить: не особо увлекайся этими своими фантазиями, они могут слишком скоро мне наскучить».
Честная женщина. А хотелось бы, чтобы она была больше похожа на проститутку. Готов сколько угодно заплатить Зонтаг, чтобы снова ощутить эту иллюзию АБСОЛЮТНОЙ ВЛАСТИ, которую мне никогда, никогда, никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет дать реальная жизнь. Короче, Зонтаг превратилась для меня в Жанин, но отказалась стать Роскошной.
Она отказалась стать для меня Роскошной, чьи мысли заняты только Максом. «Макс положил чемодан в мою машину, – думает она, – Макс подбросил мне все эти вещи, Макс все спланировал, Макс знает про Чарли»; от этих мыслей Роскошная впадает в состояние оцепенелого изумления и с трудом понимает, что ей там говорит голос Большой Мамочки:
– Они называют меня Мамочкой, потому что я так славно умею позаботиться о своих девочках.
Она крепко, но ласково сжимает рукой плечо Роскошной и ведет ее по выстланному коричневым ковровым покрытием коридору. В другой руке она несет чемодан. Она говорит:
– Неужели ты не рада, что тебе удалось наконец уйти от этих мужчин? Мне очень не понравилось, как они все тебя разглядывали, Жанин.
– Меня зовут Терри! – отвечает Роскошная сквозь сжатые зубы.
– Говори, говори так, – Большая Мамочка хихикает. – Это очень сексуально. Тебе идет.
– Ты ошибаешься по поводу лесбиянок, – возразила Зонтаг, когда я пересказал ей этот кусок, – мы вовсе не такие уж грубые и жестокие.
Ты сказала «мы», Зонтаг?
– Да. Больше половины моих сексуальных партнеров были женщинами. Все это не так возбуждает, как с представителями противоположного пола, но с женщинами гораздо удобнее. Впрочем, я слишком много ем и сплю, общаясь с ними, и от этого быстро толстею.
Замолчи, Зонтаг, я требую, чтобы толстая жестокая лесбиянка прикинулась полицейской и втолкнула эту туго затянутую в джинсы, туго затянутую в белую блузку роскошную сучку в комнату, и закрыла за ней дверь, и опустила ключ в бездонный карман своей холщовой юбки. Нельзя ли мне немного расстегнуть эту юбку?
Комната. На модерновом гладком полу, размеченном желтыми линиями, лежат матрацы и диванные подушки. Длинный ряд зеркал на стене удваивает видимое пространство. У двери письменный стол с двумя телефонами.
– Это наш учебный плац, – говорит Большая Мамочка, подходит к столу и кладет на него чемодан. – Ты встанешь, подровняв носки по этой желтой линии, рядом с тобой встанет парочка наших крошек, а потом мы пригласим свидетеля, который скажет нам, плохая ты девочка или нет, но мы почти уверены, что плохая.
– Позвольте мне поговорить с адвокатом. Я имею право на адвоката, – говорит Роскошная без особой уверенности в голосе.
– На данном этапе всяким мелким воришкам вроде тебя адвокаты не нужны, – отвечает Большая Мамочка и открывает чемодан.
– Я вам не мелкий воришка! – кричит Роскошная, но Мамочка достает из чемодана замшевую мини-юбку, смотрит на нее, восхищенно качая головой, и говорит:
– Вот это да. Не будь ты воришкой, у тебя не было бы таких профессиональных принадлежностей.
Так, а слово «принадлежность» – американское? Хотя какая разница, не останавливайся, ведь Роскошная заявляет, стараясь не сорваться на истерику:
– Это не мое! Это мой муж Макс подбросил мне. Это он!
– Ты хочешь сказать, что никогда этого не надевала?
– Никогда. Никогда.
– Значит, сейчас повеселимся. Пощекочи Мамочке нервы. Примерь-ка, посмотрим, подойдет ли она тебе.
Роскошная, вытаращив глаза, трясет головой: нет. Мамочка берет юбку, чулки, пояс с подвязками, кружевной и утонченный, какие рекламируют в глянцевых рекламных приложениях, пристегивает чулки к поясу и бросает все это к ногам Роскошной, а потом подходит сзади и шепчет ей в ухо: «Хочешь, сниму с тебя наручники?»
Не в силах вымолвить ни слова от обуявшего ее ужаса, Роскошная трясет головой: нет. Она вдруг осознает, что скованные за спиной руки дают ей некоторую безопасность, ведь неизвестно, что эти руки начнут вытворять, если их освободят. В зеркале напротив она видит себя, прямую, с крепко сжатыми ногами, очень белую на фоне огромной фигуры Мамочки, которая стоит за ее спиной, широко расставив нога, ловко расстегивая ее красный пояс. Пояс мягко соскальзывает на пол. Тут Мамочка начинает гладить грудь Роскошной, дотрагиваясь до нее сквозь тонкую ткань блузки. Она ласкает соски Роскошной? Эрегируют ли они от прикосновений Мамочки? Конечно же, она их ласкает, и, несомненно, они эрегируют. Однако Роскошная, вздрагивая, кричит: «Нет! Пожалуйста, не надо!» Ее высокий голос звучит как крик боли. «Ты только посмотри на себя в зеркало, – шепчет Мамочка, – посмотри, какая ты сладенькая и упрямая. Готова поспорить, что ты своему мужу закатываешь отменные скандалы. Но ты слишком напряжена, милочка, и это хорошо, что ты здесь оказалась. Мы тебя научим расслабляться. Будешь у нас гнуться как цветок на ветру». Если в мире нет лесбиянок, похожих на Большую Мамочку, значит, и Бога тоже нет, но их не может не быть, «будешь у нас гнуться как цветок на ветру», – шепчет Мамочка и медленно стягивает блузку с роскошных коричневых плеч Роскошной, потом вдруг дергает блузку вниз и оставляет венком скрученного шелка на бедрах Роскошной. Роскошная видит себя коричневой и обнаженной по пояс. (Почему коричневой? Загар. Дело происходит в Калифорнии.) Она смотрит на себя – загорелую и обнаженную по пояс, обе ее тяжелых груди висят под собственным сладким весом, что-то я слишком часто употребляю словечко «сладкий». Она стоит, как рабыня на рынке, коричневая и обнаженная по пояс, а что можно сказать о ее волосах, кроме того, что они черные и жесткие? Дикие и спутанные, обрамляют они ее лицо, сквозь них поблескивают серебряные серьги, волосы ниспадают тяжелой темной массой до середины ее спины. Хочу погрузить лицо в эти волосы, потянуть их руками, но я не могу до нее дотронуться, потому что она воображаемая. Только Мамочка может трогать это обнаженное, сладкое, упрямое тело, поскольку и Мамочка тоже воображаемая, она расстегивает наручники, и Роскошная тут же прикрывает грудь, а Мамочка становится на колени, кладет ладони на чудный животик Роскошной и расстегивает молнию на ее джинсах. Звонит телефон.