1982, Жанин
Шрифт:
– Ты, Джок, чересчур дотошный. Не тот случай. Постановки вроде нашей вообще не требуют цветного освещения.
– Погоди, погоди, – остановила его Диана. – Джок, ты можешь сделать так, чтобы телефон светился в темноте?
– Без проблем, достаточно покрыть его специальным составом и направить на него ультрафиолетовую лампу. Либо вымочить аппарат в ацетате и поместить внутрь небольшую лампочку. Но если не должно быть кромешной темноты, то можно просто поставить аппарат определенного цвета в тускло освещенную зону, и потом выхватить его точечным пучком света.
– Вот видишь, – сказала Диана Родди, – это же решает нашу главную проблему.
В пьесе были моменты, в которых люди звонили друг другу по телефону из разных зданий, сидя на разных краях сцены. Всем казалось, что это очень сложно поставить. Всем, кроме сценариста. Но тут Родди быстро нашел в тексте нужное место:
– Ну конечно! Вот, в конце пятой части. Харбингер начинает свой финальный диалог, стоя на правом краю, потом свет слабеет, потом он стреляется и падает на стол, свет гаснет совсем, остается только небольшое пятно на нем и телефонном аппарате. Входит мисс Сомс, берет телефон, набирает номер, и в тот же момент спет выхватывает звонящий аппарат на левом краю! Джок, ты гений.
И они действительно были уверены, что я подсказал им идею, хотя я просто спросил, что им нужно, а потом предложил варианты решения проблемы. Диана произнесла:
– Я расскажу Брайану.
Родди возразил:
– Может, пусть это будет чисто технической задачей – Джок сам сделает все так, как сочтет нужным?
– Нет, я все-таки скажу Брайану. Поскольку это идея Джока, нет никакой опасности, что он начнет капризничать.
Диана была очень высокой девушкой с неправильными чертами лица и отличалась поразительным здравым смыслом. Красивой ее нельзя было назвать, но была в ней какая-то особенная привлекательность, и я никак не мог взять в толк, чего ради она и Хелен спят с таким непроходимым идиотом, как Брайан, да еще и позволяют непрестанно издеваться над собой. Самые гадкие его выходки они воспринимали с поистине материнской предупредительностью. Ни я, ни Родди, ни Роури не могли этого объяснить. Брайан был очень скупым. После репетиций он вел нас в «Красного льва», театрально бросался на скамейку, вытягивался на ней, закатив глаза, и тихо шептал:
– Кто-нибудь, дайте мне выпить.
И кто бы ни оказался в этот момент у стойки – Хелен, Диана, Родди, Роури или я (я-то почему?), – он немедленно покупал пинту пива и спешил к Брайану, а тот одним жадным глотком выпивал четверть кружки, опять ложился на спину, закрывал глаза и устало выдыхал:
– Я заслужил это.
Все стояли вокруг, толкали друг друга локтями и хихикали, стараясь, чтобы он не заметил. Потом я обратил внимание, что веки его не полностью прикрыты и краешком глаза он следит за тем, как все хихикают и переглядываются. Все в этой компании оставались для меня загадками, кроме сценариста, который был милым простаком. Никто с ним особо не общался, поэтому я сам объяснил ему схему и сценарий освещения. Он внимательно выслушал и сказал с облегчением:
– Хорошо, по крайней мере ничего не нарушено.
Он был уверен, что для успешной постановки достаточно, чтобы актеры следовали его указаниям и точно произносили слова пьесы. Помимо этого, его ничего не интересовало – ни режиссура, ни освещение. На репетициях он главным образом следил, чтобы режиссер не переврал текст пьесы.
Сценарист был не единственным, кто выскакивал из репетиционного зала после перебранок. Все, кроме меня, делали это время от времени. Даже режиссер однажды выскочил, когда Хелен не согласилась с его мнением и остальные ее поддержали. Оскорбленный обычно мчался в паб, а поскольку я был более-менее свободен в эти дни, то именно меня просили сбегать за беднягой и утешить его. Это было несложно. Я внимательно выслушивал жалобы, а говорить старался как можно меньше. Я даже позволял себе слегка удивляться, ибо суть ссоры, как правило, совершенно не совпадала со словами, в которых она выражалась. Хелен рассказывала мне о своих подозрениях насчет Дианы; Диана плакалась, как она виновата перед Хелен; режиссер советовал никогда не связываться с женщинами, потому что они – настоящий АД, беспросветный, совершенный, абсолютно проклятый АД; Родди рассказывал мне, как он боится потерять Роури; Роури жаловался, что Родди стал относиться к нему как к своей собственности. Когда каждый из них успокаивался, то неизменно одаривал меня небольшим комплиментом вроде: «С тех пор как ты с нами, Джок, напряжение в труппе стало меньше» или «Ты так мил с людьми, которые совсем на тебя не похожи».
Я вовсе не был мил с ними, мне было просто интересно. Одна только Хелен смущалась, когда жаловалась. Успокоившись, она замечала:
– Зря я позволяю всему этому так тянуться. Прости, трудно сохранять самообладание в такой ситуации.
И только Диана выказала интерес ко мне. Однажды она прервала свой монолог по поводу Хелен и Брайана и спросила:
– А как твоя личная жизнь, Джок? У тебя ведь есть кто-нибудь?
Я объяснил, что не люблю говорить о подобных вещах.
– Неудивительно, что с тобой я чувствую себя в безопасности, – сказала Диана.
Я задумчиво смотрел в свою кружку. Не знаю, было ли ее замечание оскорблением или комплиментом, но оно меня задело. Я сидел и гадал, бросит Диана режиссера одновременно с Хелен или позже. Я хотел Хелен, но не собирался отказываться от Дэнни. Почему какой-то инфантильный эгоист вроде Брайана может одновременно наслаждаться двумя женщинами, а рассудительный, добрый и интеллигентный малый вроде меня не может позволить себе трех?
Я вовсе не пренебрегал Дэнни в те дни. Наоборот, она нравилась мне больше, чем когда-либо. Актеры будили мое любопытство, но было так славно приходить домой и спокойно ужинать с человеком, который не считал мир сценой, а окружающих – отзывчивыми или недоброжелательными зрителями. Я стал еще ласковее с Дэнни, поскольку думал о том, чтобы изменить ей. Я был внимателен. Покупал ей в подарок всякие шоколадки и комиксы, которые она читала с величайшим вниманием. Поэтому, когда я обронил между прочим, что в субботу уезжаю в Эдинбург и вернусь только в воскресенье, она отреагировала чуть взволнованно, но не более взволнованно, чем если бы я сообщал, что планирую навестить Алана. Мы как раз собирались лечь. Проснулся я от странных хлюпающих звуков. Она зарылась в постельное белье и уткнулась лицом в матрас, чтобы я не слышал, как она плачет. Ее голова была где-то на уровне моего бедра. Я легонько толкнул ее и спросил:
– Что случилось?
Она что-то бормотала, но я не мог разобрать слов, пока не сполз пониже и не услышал:
– Ты собираешься меня бросить, ты бросишь меня, ты не вернешься, никогда не вернешься ко мне.
Я попытался обнять ее:
– Не переживай, что ты, я люблю тебя! Все в порядке, потому что я люблю тебя!
Никогда не приходилось мне всерьез говорить «люблю» до того момента, и с тех пор я больше никогда не употреблял этого слова, но, услышав, как губы мои произнесли «люблю», я понял, что это правда. Но она продолжала твердить свое:
– Нет, нет, никогда, ты никогда не вернешься…
Тут я понял, что кроме меня ей не на кого опереться, у нее нет ничего, кроме скудной зарплаты, на которую не прожить, родственников, которым нельзя доверять, и жалкого социального пособия. Рядом с такой слабостью я чувствовал себя огромным и сильным, таким сильным, что мог бы одолеть весь мир, ведь сейчас, когда я любил ее, у нее совсем не было причин плакать. Неважно, скольких еще женщин я любил (мужчина, сильный как целый мир, не может ограничиваться одной женщиной), она все равно была в полной безопасности, потому что я полюбил ее раньше и сильнее всех остальных. Я сказал: