1982, Жанин
Шрифт:
– Зажигать еще рано.
Он налил понемногу вина в два стакана, а остатки перелил в граненый графин, который поместил в центр столика. Как опытный официант, он отодвинул от стола одно кресло и ловко подсунул его под меня, потом уселся напротив. Мы сделали по глотку.
– Ты еще кого-то ждешь? – спросил я.
– Кэрол может зайти.
Так звали его девушку, художницу.
– Почему ты никогда не приходишь вместе с Дэнни? – поинтересовался Алан.
Я пересказал ему наш разговор с Дэнни. Он вздохнул и сказал:
– Она понимает меня. Она удивительно проницательный человек. Женился бы ты на ней.
– Мне еще только восемнадцать. Дэнни – моя первая женщина, и вышло так, что она меня выбрала, а не я ее. Я не стану жениться, пока не начну зарабатывать достаточно, чтобы содержать двоих, и не обзаведусь собственным домом.
– Да, – сказал Алан. – Очень жаль.
– А ты женишься на Кэрол?
– Не-ет, нет, нет. Ты когда-нибудь замечал, как она обращается с вещами? Она обожает книги по искусству и действительно изучает все эти картины и читает про них, а поскольку фигура у нее что надо, да и одевается со вкусом, за ней ходят стаи влюбленных болванов и снабжают ее всеми этими книжками. Как только ей в руки попадает очередной том, она тут же умудряется заляпать его краской и перегнуть корешок так, что книга разваливается. Она и со мной будет так же обращаться, если я на ней женюсь. Так что я не стану этого делать. Но мне кажется, что мы будем вместе до самой смерти. У Кэрол железная хватка. Повезло тебе с Дэнни, можно только позавидовать.
– Ни слову не верю, – заметил я мягко.
– Жаль…
Улицы окрасились розовым светом заходящего солнца. Мы смотрели на них, попивая вино, обсуждали прохожих и то, что происходило в окнах дома напротив. Появилась Кэрол – тоненькая девушка с очаровательно одиноким и потерянным выражением лица. Мне показалось, что она не слишком обрадовалась, увидев меня у Алана, но не смогу объяснить, по каким внешним проявлениям я понял это. Она была мила и дружелюбна. На ней были джинсы, заляпанный краской свитер и сандалии; волосы стянуты в хвостик резинкой.
– Кэрол, ты не очень удачно одета для континентального ужина. Пойди в ванную, сними с себя все и надень вот это. И сними эту резинку. Парижанки не носят резинки, а если и носят, то уж во всяком случае не на этом месте. Он выдал ей черное платье, видимо принадлежавшее когда-то его матери. Когда Кэрол надела его и вышла к нам, стало ясно, что мать Алана была крупной женщиной – платье доходило девушке до лодыжек и все время сползало с одного плеча. Выглядела она просто великолепно. Я еще подумал, что она, наверное, будет великолепно выглядеть в любой одежде. Алан поднял ее волосы и аккуратно уложил их на ее обнаженном плече, потом заложил ей за ухо белый цветок, который в мгновение ока изготовил из бумаги. Он церемонно подвел Кэрол к креслу, усадил и разлил в стаканы остатки вина. На улице засветились фонари. Алан зажег свечу, обрезал сигары и дал мне прикурить первому. Полчаса мы сидели, окутанные ароматным дымом, прихлебывая дивное вино и глядя, как на улицу опускается летний вечер, как темнеет небо над домом напротив, как зажигается в окнах электрический свет. Я представлял, что окно, которое для нас обрамляет пейзаж улицы, для прохожих тоже является рамой, в которой они видят освещенную свечой девушку, сидящую между своим любовником – высоким худощавым юношей – и его низкорослым другом.
Я чувствовал себя – и уверен, они тоже это чувствовали, – таким же прекрасным, интересным, цивилизованным и вечным, как персонажи на полотнах Ренуара. Все это придумал Алан, но мое ощущение полноты чувств происходило, главным образом, из осознания, что дома, в миле к востоку отсюда, меня ждет Дэнни. Я уже чувствовал в теле ту умиротворяющую радость, которую мы оба скоро испытаем, насладившись друг другом.
Я вернулся позже, чем обычно, и очень обрадовался, увидев, что Дэнни сидит на кухне и болтает с нашим хозяином, которому ее общество явно по душе. Вообще-то я советовал ей держаться от него подальше, поскольку как раз опасался, что общего языка они не найдут. Он был молодым начинающим юристом, и я очень его уважал, возможно, потому, что он был в чем-то похож на меня. На нем всегда был добротный костюм, говорил он, тщательно подбирая слова, и очень редко улыбался. Но сейчас он хохотал. Дэнни рассказывала ему истории про своих нелюбимых родственников, и, хотя все, что он слышал, звучало для него дико и странно, он продолжал расспрашивать ее, видимо получая удовольствие от шокирующих подробностей. Она была очень возбуждена тем, что ей удалось развеселить такого человека. Мы вместе выпили по чашке чаю, и я сказал бодро:
– Ну что, Дэнни, пора спать.
Когда я выходил с кухни, он задержал меня на секунду и шепнул:
– У тебя замечательная женщина.
Обнимая ее той ночью, я понял наконец, как мне повезло. Это был самый счастливый день в моей жизни.
Так почему же, когда Алан познакомил меня в столовой с девушкой, которая меня не хотела и которую я не хотел, я все-таки пошел следом за ней? Жадность. Мне хотелось выяснить, сколько еще удовольствий я могу получить от жизни. Дэнни наблюдала из-за стойки, как я разговаривал с Хелен, а вечером сказала мне:
– Готова поспорить, ты увлекся этой высокой девкой.
– Да она просто заносчивая сучка, мне до нее дела нет. Зато мне предстоит поработать в большой команде. Это полезный опыт. К тому же, может, удастся немного подзаработать.
Но когда я познакомился с этой самой командой, мои иллюзии по поводу возможности заработать рассеялись. Эти люди были слишком плохо организованы, чтобы зарабатывать деньги.
Я встретился с ними в библиотеке, чьи фасадные колонны и мраморный холл занятно контрастировали с маленькими душными помещениями, через которые мне пришлось идти. На коричневом куске линолеума стояли две женщины и трое мужчин – все они, приоткрыв рты, смотрели на дверь, в которую я вошел. Еще один парень сидел в одном из кресел, стоявших вдоль стены. Хелен быстро представила меня режиссеру, который тут же выдал тираду примерно следующего содержания:
– Просто чудесно, что ты… э… Джек, Джейк Джок, правильно? нам подвернулся. Хорошо, хорошо, хорошо. Мы совершенно счастливы тебя видеть, мы очень от тебя зависим, нам нужна твоя помощь, но я сразу хочу тебя попросить набраться терпения, потому что ты нас прервал на самом важном месте. Присаживайся, пожалуйста, на одно из этих кресел, и просто… понаблюдай за нами. Так сказать, погрузись в атмосферу. Не суди нас слишком строго, мы все тут как бы на сцене. Вот копия сценария. Не воспринимай его чересчур серьезно. Мы многое меняли по ходу дела, там все помечено, но наверняка будут еще изменения. Попозже мы с тобой кое-что обсудим наедине. Так, друзья мои, где мы остановились?
Его речь меня настолько утомила, что, направляясь к креслу, я уже мечтал поскорее убраться отсюда. Но тем не менее сел и, изредка поглядывая в сценарий, стал следить за их репетицией, которая без конца прерывалась ссорами.
Ставили они современную версию «Волшебной лампы Аладдина». Кроме героя – шотландского рабочего-простака – в пьесе участвовали персонажи из высших слоев английского общества, карикатурные изображения которых частенько мелькают на нашем телевидении и радио. Произведение называлось «Политическая пантомима» и написано было в сатирической манере, однако лично я в нем ничего смешного не обнаружил. Если бы не Хелен, вообще смотреть было бы не на что. Она играла эгоистичную, сексуальную и расчетливую сучку и делала это с такой энергией, что ее реплики звучали довольно остроумно. В перерывах она сидела, обхватив себя за плечи, словно все время мерзла, и лицо ее на длинной изящной шее обретало такое же отстраненное и мечтательное выражение, как лицо Кэрол. Иногда она вытягивалась на четырех сиденьях, закрыв глаза, так что волосы ее и одна рука касались пола. Меня привлекла ее способность моментально впадать в одно из трех состояний, каждое из которых было достаточно органично для нее: агрессивное, задумчивое и покинутое. Режиссер, игравший главного героя, поразил меня своей бездарностью и пошлостью. До сих пор могу очень ярко себе его представить: по-женски смазливый, с пепельно-голубыми глазами и ухоженными светлыми вьющимися волосами. Одет он был в черные слаксы и черный свитер, в ухе блестела серьга, а на шее висели многочисленные украшения. Впрочем, это я, наверное, придумал, в пятидесятые годы мужчины, стремившиеся эффектно выглядеть, не надевали украшений. Вне сцены он изъяснялся с отчетливым оксфордским акцентом, который становился особенно заметен, когда он изображал, что теряет самообладание (это происходило каждые пять минут). Он называл людей «дорогой мой», «цветочек» или (когда изображал злобу) «тутти-фрутти» и очень много жестикулировал. В общем, сразу было видно, что он педик. Но впоследствии выяснилось, что я ошибся. Он бы. любовником Хелен, и Дианы тоже – в этой девушке шарма было поменьше, она играла все остальные женские роли. Диана знала, что он спит с Хелен. А Хелен только начинала подозревать, что он спит с Дианой, которая была ее лучшей подругой. Вот почему Хелен была тогда так задумчива в перерывах и совершенно не воспринимала, когда к ней обращались, если только человек не говорил на повышенных тонах. Кроме них были еще Родди и Роури, очень простые в речах, манерах и одежде, и мужчина средних лет с агрессивным громким голосом человека, который знает о собственной незначительности и старается преодолеть ее. Он сидел, сгорбившись, и периодически произносил всякие реплики, на которые никто не обращал внимания. Я решил, что это какой-нибудь местный уборщик. И снова оказался не прав.
По мере того как шла репетиция, он сгибался все сильнее и сильнее, потом закрыл лицо руками и запричитал: «О нет… о нет… о нет… о нет…» Наконец режиссер прервал свой монолог и спросил измученно:
– Что на этот раз?
– Переигрываешь.
– Ты хочешь сказать, что я не умею играть?
– Я хочу сказать, что твой глазгоский акцент звучит как жуткое сентиментальное переигрывание.
– Тутти-фрутти, ты просто невыносим! – взвизгнул режиссер чистым пронзительным голосом с оксфордским акцентом, ярость его явно была фальшивой. – Я родился и вырос в Калтоне. Мой отец работал в кузнице Паркхеда. До двенадцати лет я был уверен, что ванные комнаты есть только в домах королей и голливудских звезд. А теперь школьный учитель из Карнтина убеждает меня, что я не могу говорить с акцентом моих предков!