1982, Жанин
Шрифт:
– Я никогда не бью людей.
– Но тебе же хочется этого! Так сделай это! Ударь меня!
Она набросилась на меня. Я оказался загнанным в угол дивана, краснея, извиваясь и бормоча: «Я не хочутебя бить!», в то время как она всерьез лупила и кусала меня. Один из ее ударов пришелся прямо мне по гениталиям, он был не слишком сильным, но возбуждающим, и тогда я схватил ее в охапку, повалил, раздел и т. п. Кончилось все нежно и медленно – оба мы насладились друг другом до самой глубины. Впоследствии она пользовалась этим способом всякий раз, когда я бывал в дурном расположении духа, впрочем, такое со мной случалось не часто. Она была неряхой, а я – слишком опрятным, но ей моя опрятность даже нравилась. Однажды, когда мы занимались любовью, она вдруг расплакалась, должно быть, от счастья и прошептала: «Боже, до чего ты чистый и опрятный! Такой чистый и опрятный!»
Ей нравилась моя одежда, особенно шесть одинаковых костюмов, которые она научилась гладить с изумительной тщательностью. Иногда я думаю, что она воспринимала меня как дорогую куклу, о которой мечтала все свое детство.
Я считал Дэнни глупой, поскольку у нее не было четко очерченной картины мира. У меня-то самого эта картина была более чем определенной: мир представлялся мне бардаком, но проблему можно было решить с помощью современных технологий; когда мы с Аланом закончим колледж, мы сразу возьмемся за исправление мира. Я был непроходимым невеждой. Когда возникали вопросы, на которые невозможно было подобрать ответ из готовой стопки благих идей, Дэнни оказывалась значительно сообразительнее меня. Как-то раз я увидел, что она сидит, нахмурившись, и что-то бормочет себе под нос. Я погладил ее по затылку и спросил: «Что здесь происходит?»
– Джок, какое знание самое важное?
– О чем это ты?
– О том, что образование у меня паршивое, я так ничему и не научилась в школе. А чему должнабыла научиться?
– Неплохо было бы, если бы тебя научили прилично зарабатывать.
– Да нет, я не об этом… Видимо, все дело в географии. Наверняка география – самое важное знание.
– Почему?
– Потому что, если не знаешь географии, то не понимаешь, где ты находишься, и все, что ты думаешь, оказывается чепухой. Раньше я думала, что Англия и Шотландия расположены на разных островах. Допустим, теперь я знаю, что это один и тот же остров, но все равно, когда я слышу в новостях о всяких странах вроде Кореи, Берлина, Германии, Венгрии, то не могу понять, насколько для меня вообще важно, что в них происходит, – ведь я не знаю, далеко они или близко. Образованные люди с жестяными кружками останавливают меня на улицах с просьбой помочь голодающим детям Кореи, и я всегда подаю что-нибудь, когда есть, потому что дети голодать не должны, это неправильно. А потом начинаю соображать: а где это – Корея? Не слишком ли дорого будет стоить переслать мои жалкие деньги в Корею? Может, мой грош принес бы больше пользы моему маленькому племяннику в Шеттелстоне, который живет в комнате с вечно мокрым полом?
Я не обращал внимания на эти вопросы, считая их слишком наивными, но теперь я смог бы ответить на некоторые из них. Я сказал бы ей: «Дэнни, милая, география уже не имеет никакого значения, потому что больше нет понятия далеко или близко: денежный чехол, натянутый на земной шар, отменил географию и расстояния. Компания «Лонро» добывает платину в Южной Африке, страхует жизнь на Бермудских островах, издает чуть ли не половину шотландских газет и владеет собственностью повсюду. Польская коммунистическая партия уничтожает профсоюзы, чтобы понизить зарплаты, накопить денег и вернуть долг капиталистическому Западу. Все силы и власти планеты находятся в неразрывном взаимодействии, смысл существования которого в том, чтобы люди вроде тебя, милая Дэнни, получали как можно меньше знаний, зарплаты и жизненного пространства. Ты родилась в западне, Дэнни, и будешь жить там всю жизнь и умрешь в этой западне, а если ты выносишь и родишь ребенка, то западня сожмет вас обоих еще крепче, поскольку она становится теснее с каждым днем. Я родился в Длинном городе – западне для шахтеров. Как только закроют шахты, город превратится в западню для безработных. Моя мать, искусно используя мой гардероб и прибегая к эмоциональному шантажу, поймала меня в другую ловушку: заставила делать домашние задания, чтобы освободить из западни Длинного города, что у нее прекрасно получилось. Я стал свободным человеком, вольным выбирать себе работу по своему усмотрению, и я сделал свой выбор – работаю на тех, кто изготавливает ловушки для людей. Современные технологии не спасут мир и не решат его проблем, поскольку во всех обществах технологии используются не для распространения благосостояния, а для накопления его в руках хозяев. Страны-банкиры одобряют бунты в странах коммунистического блока, коммунисты мечтают о революции в капиталистическом блоке, но восточные коммунисты обеспечивают себя такими же социальными привилегиями, как у нашего среднего класса, и, если они когда-нибудь заметят тебя, Дэнни, твое стремление осмыслить западню, в которой ты находишься, покажется им наивным, очаровательно патетическим и трогательным. Но если ты отправишься на демонстрацию или на митинг за повышение зарплаты (ты вряд ли сможешь сделать это, ведь ты не член профсоюза, но мало ли что бывает), тогда министры начнут выступать по телевизору, объясняя громкими и убедительными словами, что денег в стране мало и что именно ты своей эгоистичной жадностью довела страну до нынешнего печального состояния. А если тебе предложат сказать что-нибудь в свое оправдание, то слова твои будут звучать глупо и смешно, ведь ты не умеешь выступать публично. В школе тебя не научили ни думать, ни говорить, а научили только сидеть за своей партой – тихо на уроках строгих учителей и шумно на всех остальных. Люди, которые тобой управляют, были специально обучены искусству произносить убедительные речи, это ГОРАЗДО важнее, чем география, технологии и все прочее, потому что РИТОРИКА ПРАВИТ МИРОМ, ПОНИМАЕШЬ? (Держись подальше от политики.) Спасибо за напоминание, Господи. Буду держаться подальше от политики.
Я не хотел, чтобы Дэнни сидела дома совсем одна, и предложил ей сходить вместе со мной к Алану, который восхищался ею, но она отказалась:
– Никогда в жизни не пойду к нему в гости.
– Почему же?
– Ненавижу этого чванливого Алана.
– Почему?
– Он считает, что может делать все, что ему заблагорассудится.
Она была права. С Аланом мне всегда казалось, что все задуманное нами – осуществимо.
– Но это же не повод для ненависти. Он никогда не делает никаких гадостей.
– Он может делать все, что ему хочется, а вот люди вроде нас с тобой не могут делать всего, что им хочется.
Тут до меня дошло, что Дэнни, выросшая в неблагополучной семье, не получившая образования и даже не способная одеться как следует, равняет меня с собой, а не с Аланом. Настроение у меня сразу испортилось, но на этот раз я не позволил ей снять напряжение веселой возней в постели. Я молча сел и положил руки на колени, а она набросилась на меня и стала бить и щипать, но я терпеливо игнорировал все это, она расплакалась, потом стала умолять меня простить ее; тогда я встал и вышел из дому, не сказав ни слова.
Был теплый летний вечер. Алан открыл мне дверь, и я сразу предложил прогуляться и выпить где-нибудь по кружечке. На нем были брюки с лампасами, заправленные в велингтоновские ботинки, и какая-то бесцветная рубаха с закатанными рукавами.
– Отличная мысль, Джок! – сказал он. – Пойдем, только мне нужно закончить тут одно дельце.
Я прошел за ним в гостиную. Он счищал краску со столика, найденного на помойке.
– Ценный антиквариат? – спросил я, улыбаясь. На мой взгляд, ничего интересного этот столик собою не представлял.
– Пока нет, – ответил Алан. – Но если я его отчищу и отполирую, то лет через шестьдесят восемь он станет антиквариатом.
Круглая столешница была фута два диаметром, держалась она на одной ножке, которая заканчивалась книзу треногой. И тренога, безусловно, выглядела весьма элегантно. Алан показал мне, что углы и способ подгонки соединений придает всей конструкции дополнительную прочность.
– Он, конечно, не вечный. Рано или поздно вот сюда, в стороне от центра столешницы, положат большой груз, и тогда столик переломится вот здесь. – И он показал на линии древесных волокон.
– А ты не можешь укрепить его в этом месте?
– Нет, – ответил Алан. – Он слишком хорошо сделан. Любые дополнения лишь ослабят конструкцию в целом.
Два часа возился он с этим столиком, скобля его наждачной бумагой и мелкими рашпилями. Я не возражал и не торопил его. Мы болтали о том о сем, я листал старые технические журналы, слушал голубиное воркование, доносившееся сквозь дымоход. В конце концов он сказал:
– Пожалуй, уже поздновато идти пить пиво. К тому же у меня денег нет. А у тебя?
Я показал ему несколько монет.
– Знаешь, столик выглядит очень по-парижски, давай-ка лучше устроим дома что-нибудь вроде континентального ужина. Твоих денег хватит на бутылку «Олд Торна» – отличного шотландского вина, любимого гурманами. На сдачу купи пару сигар самого высокого качества. С меня стаканы, спички и, понятное дело, столик.
Пока я ходил за вином и сигарами, он принарядился – надел свой армейский мундир и повязал на шею белый шарф. Отчищенный столик стоял у открытого окна, к нему были придвинуты три кресла, а на столешнице стояли три стакана, подсвечник и маленький поднос со спичками и гильотиной для сигар. Алан развернул сигары, положил их на поднос и сказал: