1982, Жанин
Шрифт:
Они действуют. Сердце начинает побаливать, ленивое оцепенение сковывает мои чувства, словно… и т. п. Эта боль ритмична: дра-да-думба, дра-да-думба,очередная вариация привычного дра-да-дум.Меня всего трясет. Я покрылся холодным потом. Превосходно, мне даже нравится. В школе я завидовал всяким хлюпикам, которые то и дело болели гриппом, ломали ноги, ложились в больницу вырезать гланды или аппендицит, все это позволяло им периодически выпадать из привычного ритма. А я ни разу не болел. Даже похмельные синдромы, когда я стал отмечать их по утрам, не лишали мою руку твердости при работе с тонкими и сложными электронными соединениями. Сейчас мой указательный палец сильно трясется, в нем пульсирует боль. Твердый индикатор внизу живота тоже холодеет и дрожит. Во мне теснятся странные слова и мысли, что-то вроде: Чимборацо Котопакси Килиманджаро Канченъюнга Фудзияма Нагасаки Гора Везувий Озеро Лугано Портобелло Ба-лахулиш Корриеврехан Экклефехан Армагеддон Марсельеза Гильотина Ленинград Сталинград Рагнарёк Скагеннак Под мостом д'Авиньон Агинкур Баннокбурн Кавалерия Голгофа Калгари Раненный Колено Пасхальный Купол Часовни Мэрихилл Восточный Килбрайд
сделать вас лучше, ведь я постоянно вливаю вам в уши самые чистые мелодии английской литературы, разве из этого не выходит ничегохорошего? Шотландцы из долин в принципе не способны произносить что-либо благозвучно, но разве это означает, что они должны отвергать то, что не в состоянии произвести сами? Я дам целый фунт, – воскликнул он, вытащил из бумажника фунтовую купюру и помахал ею в воздухе, – тому, кто сможет повторить за мной одну благозвучную фразу! Давайте! Двести сорок пенсов, восьмая часть недельной зарплаты вашего отца за три-четыре слова, которые вольются в уши и подарят покой сердцу. Вы понимаете, чего я от вас жду. Представьте лилию во всем ее великолепии. Голубой, ярко-зеленый, атласно-черный. Почувствуйте себя пловцами в очищающем, перехватывающем дыхание прыжке. О, Месопотамия! О багрянец! О пурпур! Одно лишь совершенное слово – и банкнота у вас в кармане, не может быть, чтобы ни один из вас не научился у меня хоть чему-то прекрасному!» Тут на лице его заиграло выражение жуткой пародии на патетический призыв, и мы застыли на своих местах, потому что уловили за всей этой комедией по-настоящему патетическое настроение.
Одна храбрая девочка подняла руку. Хизлоп. кивнул. Она тихо произнесла:
– «Но ты не птица», сэр.
– Отлично! – в голосе Хизлопа звучало удовлетворение. – «Но ты не птица». Кому-нибудь еще кажется, что это звучит хорошо?
Сначала руку подняла Хизер Синклер, подружка этой девочки, потом другие девочки, потом большая часть мальчиков. Только я и еще несколько крепких ребят остались сидеть, сложив руки на партах, – мы больше не боялись хизлопова ремня и его глупых игр. Он пошел между рядами, повторяя в такт своим шагам: «Птица Птица. Птица Птица». Остановившись у стола, он достал зажигалку и сказал: «Опустите руки. Разумеется, Агнесс помнит мои слова о том, что Перси Биши Шелли, воспевавший темноту в совершенном отшельничестве, один из самых благозвучных английских поэтов, но, на мой взгляд, «но ты не птица» звучит чудовищно, и ошибается тот, кто думает, что малыш Перси имел в виду жаворонка. Однако глас народа – глас Божий. Я все же должен хоть что-то дать Агнесс за попытку».
Он поджег один уголок банкноты, бросил ее на стол, а через некоторое время забил пламя ладонью. Потом церемонно прилепил обуглившийся кусочек фунта на лоб Агнесс и отправился к учительскому столу, издавая квакающие звуки, словно старенький грузовик с барахлящим мотором. Прекрасно себя чувствую. Определенно, эти таблетки оказались безвредными, ничего страшного со мной не происходит. Все эти изменения сердечного ритма и температуры, озноб и холодный пот, жар и ожогобжиг – полследтвия страхатраха и нее боллль таво (ты заговариваешься) ХОЛОДНЫЙ ПОТ БЫЛ ВЫЗВАН НЕ ЧЕМ ИНЫМ (Господи помоги), КАК ИСТЕРИЧНЫМЫМЫМЫМЫМЫМЫМЫМЫМЫМ СТРАХОМТРАХОМММММММММММММ ой, как рад вас видеть, ребята, а я думал, мы вас потеряли где-то там, позади, как только начало происходить что-то интересное. «Но видите ли, Мамочка, – говорит Доктор, – все члены комитета уверены, что новая роль пойдет вам на пользу. Скорее всего, поначалу она вам не понравится, но ведь никому это поначалу не нравится. Все довольно быстро проходит. Вам ведь пришлось уже многих девочек провести через это. Извольте делать то, что велит наш новый режиссер!»– «Вы, по-видимому, сума сошли, если ждете, что я последую вашим дерьмовым указаниям», – отвечает Мамочка, разворачивается и направляется к двери, но на пороге издает истошный вопль, потому что вдруг видит МЕНЯ, черного и голого, со здоровенной эрегированной штукой, я разматываю толстый черный хлыст и говорю: «Мамочка, сейчас я тебе помогу устроить стриптиз ох
боа?
повсюду
одинаково болит
чувствую боль в каждой мышце, каждом нерве, каждой косточке
в каждой части тела кроме зубов
но я буду жить
и мне совсем не стыдно
И я совершенно очистился! Ни капли не осталось в мозгу.
Это чудо.
Спасибо, мама.
Спасибо, папа.
Тяжело в ученьи, легко в бою.
Открой краны, смой всю эту мерзость.
Жуткую мерзость.
Белые таблетки, зеленый горошек, рубленая морковь.
Остатки обеда даже и не думали перевариваться, все здесь.
Видно, сегодня вечером мой желудок заранее объявил забастовку.
Чувствовал, что произойдет что-то неприятное, еще до того, как я начал дурить.
Ах ты, мой старый мудрый желудок.
Больше никогда не буду с тобой так подло поступать.
Типичное человеческое проявление безумия: решаться отравить себя с отчаяния, только потому, что не можешь больше выносить работу, которая медленно убивает тебя!
Идиотизм.
Но очень по-человечески.
Что-то до сих пор воняет. А, на пальцах осталось. Надо отскрести эту дрянь и еще раз смыть. Вымой руки и высуши.
Так, теперь все чисто. Отлично. Закрывай кран.
В постель. Ложись. Залезай под одеяло.
Хорошо.
Ох. Больно. Больно. Ох. Уахаааахау. Больно. Попытаемся заснуть?
Да.
Проваливайся.
Проваливайся в сон.
горит? Да нет, обогреватель выключен, дыма не видно, ничего тут не горит. Значит, опять приснилось.
В открытой спортивной машине я мчался по лесистым холмам к востоку от Глазго, где-то между Твичером и Килзитом. Был холодный, но солнечный осенний день, все цвета казались неестественно яркими. Небо чистейшее холодное голубое голубое, листья на деревьях фантастически желтые, как не знаю что, как пылающие факелы, зажженные солнцем, нельзя сказать, что были они как золото, ибо были гораздо ярче, но вдалеке чуть темнели и тогда обретали золотой оттенок. Лучший желтый цвет, какой мне доводилось видеть в жизни. Под желтыми ветками среди оранжево-коричневых джунглей папоротника росла нежная светло-зеленая травка, пробиваясь сквозь красно-бурый и пурпурно-коричневый покров опавших листьев, сквозь темную зелень жухлой травы. Машина, ловко виляя между стволов деревьев, мчалась по бездорожью, но очень быстро и мягко. Она проносилась сквозь заросли папоротника, перемахивала через канавы и рытвины, но даже не вздрагивала при этом. Я был переполнен каким-то безрассудным ощущением счастья, полностью доверившись умелому водителю. Он вел машину виртуозно, но рискованно, и я уже представлял, как громко стану хохотать, если мы врежемся. Так и произошло. Мы на полном ходу воткнулись в ствол дерева, я пролетел сквозь несколько пологов желтой листвы и упал навзничь в огромном поле. Я лежал и смотрел на маленькое белое облачко в глубокой синеве, и вдруг откуда-то из подмышки раздался голос: «Его комната горит». На самом деле ничего не горит, но эти слова выглядели – и до сих пор выглядят – очень обнадеживающими. Не знаю почему.
Просыпаюсь опять; до рассвета меньше часа, до завтрака – часа два. Что же мне сейчас делать с моими мозгами? Что мне остается рассказывать теперь?
Каждому человеку приходится время от времени признаваться миру (да и себе тоже) в своей игре, и так было и будет всегда; если же у него нет своей собственной (опустил весла и его понес поток) игры и жизнь кажется ему бесцельной, то тем более, ему просто необходимо честно сказать самому себе, как он дошел до такого состояния, чтобы распрощаться с ним и начать куда-нибудь двигаться. Если ему нужны перемены. Как мне сейчас, например.
История о том, как я сбился с пути, называется «Из клетки в ловушку» и описывает события нескольких месяцев 1953 года – мне было тогда восемнадцать. Особенно важны те три месяца и три недели, когда я был богаче и счастливее всех королей, президентов и миллионеров в мире, потому что тогда впервые мой талант и вообще моя личность были признаны другими людьми, у меня был хороший друг, я делил постель с единственной своей женой, стал представителем уважаемого общества, которое зависело от моей гениальности и гордилось ею, к тому же осуществилась моя мечта – я познакомился с очаровательной и прекрасной актрисой. К несчастью, в это же время я совершил самые трусливые и жалкие поступки в своей жизни – те, что я впоследствии пытался забыть, хотя мне это не удавалось. Впрочем, мой друг сказал однажды: «Тот, кто забывает собственную историю, обречен повторять ее, но уже в виде фарса». Он цитировал Маркса, но это не имеет значения, какая разница, кто автор намека? Только социалисты отказываются учиться на своих ошибках. Я имею в виду не стандартных коррумпированных политиков-социалистов, а невинных и доверчивых простых людей, вроде моего отца. Чистый сердцем социалист свято верит, что ему нечему учиться у оппонентов, поскольку они НЕ ПРАВЫ, а посему принадлежат безвозвратно ушедшему прошлому. Чего это меня опять понесло в политику?