1982, Жанин
Шрифт:
Я приехал на станцию без двадцати три. Подходя к барьеру, я все замедлял и замедлял шаг. Ее там не было. Тогда я купил в киоске журнал и стал неподалеку, прикрываясь им, делая вид, что читаю. На самом деле я смотрел на поезд и пассажиров. Либо мать с Фрэнком еще не приехали, либо сидят в вагоне. Минуло без четверти три, и тут я увидел ее – очень высокую женщину с чрезвычайно прямой осанкой и седыми волосами, идущую вдоль платформы. Я узнал ее простой черный плащ, а вот сиреневая шляпа была мне незнакома и смотрелась довольно безвкусно, как и оправа очков с вытянутыми уголками. Нелепо все это выглядело на респектабельной пятидесятилетней женщине. Одного только взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, насколько дикий и невыполнимый план пришел мне в голову. Никогда я не смог бы поднять на нее руку. Долгое время она стояла неподвижно за барьером. Я хорошо видел ее лицо, понимая при этом, что зрение у нее плохое, и пока я не сделаю несколько шагов вперед, я буду оставаться для нее неузнаваемым размытым пятном. Но пошевелиться я не мог, потому что совершенно не представлял, что скажу ей. Сейчас я уже не чувствовал никакого гнева или обиды. Тщетно напрягал я мозг, казалось, все мои мысли спутались в клубок, и невозможно было придумать ничего, что заставило бы меня сдвинуться с места и убрать этот жалкий журнал. Обычно лицо ее выражало суровую задумчивость, улыбалась она, опуская уголки губ вниз, словно предотвращая их движение вверх. Но сейчас я не понимал выражения ее лица – оно было неопределенным и немного потерянным. Время от времени она смотрела на наручные часы, снимала и надевала перчатку. В конце концов к ней сзади подошел мужчина в солидном черном костюме. При взгляде на него сердце мое замерло, на мгновение мне вдруг показалось, что это Хизлоп. Но я ошибся. У человека было пухлое мальчишечье лицо. Он что-то сказал ей, взял за руку и повел в вагон, а проводники тем временем начали захлопывать двери. Меня оттеснили к барьеру, но не могу не признаться: глядя на них издалека, я невольно подумал, что они здорово смотрятся вместе, хотя мать была чуть-чуть выше его. После того как поезд ушел, я сообразил, что, когда они собирались войти в вагон, мне следовало крикнуть: «Пока, мама, пока!» – и помахать рукой. Это не помешало бы ей сесть в поезд, но, во всяком случае, она бы знала, что я все-таки приходил попрощаться.
Несколько лет мы с Хелен получали от нее рождественские открытки из Дандина, но обратного адреса на них не было, поэтому ответить было невозможно. Получал ли отец такие открытки? Не знаю, он ничего не говорил об этом. Через пять или шесть лет открытки приходить перестали. Если она все еще жива, то ей уже за семьдесят. Никогда не мог запомнить даты ее рождения. В нашей семье не принято было отмечать дни рождения. Постойте-ка, папа ведь хранил ее открытки! После его смерти я нашел их в ящике стола вместе с его метрикой 14 января 1896 года (отец, Арчибальд Макльюиш, шахтер; мать, Дженни Стивенсон, ткачиха), медалями с Первой мировой, свадебной фотографией и маленьким увеличительным стеклом, которое он принес мне однажды вместе с марками. Я выбросил все эти вещи. Копание в прошлом до добра не доводит.
Ох ты боже мой, до меня только что дошло, что та проститутка под мостом была Дэнни. Вот почему мое тело узнало ее после стольких лет. Но лицо – старое, опухшее и бесцветное, видно, кто-то ударил ее… да, это была Дэнни, просто в тот момент я был слишком занят своим членом, чтобы понять это. Господи, черт бы побрал этот мой долбаный член, ха-ха! М-да. Кажется, у меня сейчас волосы встанут дыбом. А она меня узнала? Хотя… мы оба были пьяные. Но она же просила меня жениться на ней, наверное, это все-таки была Дэнни. Да нет же, это не могла быть Дэнни. Пожалуйста, не Дэнни, нет, это была не она.
Мальчик вытащил украденные продукты из моих карманов, сложил их на прилавке и сказал тихо:
– Из уважения к вашему возрасту и из жалости к вашему состоянию я не стану ничего предпринимать по этому поводу. Но если это повторится, я заявлю в полицию.
Я посмотрел на него с любовью. Потом потрепал по плечу и объявил:
– Хороший ты человек.
Из магазина я вышел трезвый, довольный, что предоставил мальчику такую замечательную возможность продемонстрировать достоинство и порядочность. А сейчас, если я не проглочу вот это и не запью вот этим, то буду считать себя последним трусом. Так, разделим на три равные кучки по двадцать в каждой, считать не обязательно, и наполним бокал.
Большой глоток, проглотили. Еще большой глоток. Глоток (фу, какой противный вкус), проглотили, оп, готово. Таблетки кончились, и виски тоже кончился.
Что теперь?
Глава 11
11. Вот так, очень хорошо.Не потею, никаких неприятных ощущений, ничего не беспокоит. Сердце стучит, затихая, как маленький сильный пони, бегущий галопом: дра-да-дум, дра-да-дум, нет, вру, скорее как граф в мчащейся карете, веселый и беспечный, спокойный и довольный, влюбленный в свою легкую смерть, собирающийся остановиться в полночь, тихо и безболезненно. На часах 5.52, спасибо тебе, Хизлоп, за то, что сейчас со мной происходит, а вообще-то все очень приятно и тонко. Едва ли это продлится долго. Сколько мне осталось до комы? Пятнадцать минут? Час? Интересно, таблетки должны полностью перевариться? Если да, то пройдет не меньше двух часов. Надо было, конечно, спросить у химика, ну да ладно, ничего страшного. Что-то я возбудился, черт возьми. Какая незадача. Как досадно-то. Надеюсь, это временный эффект? Последние всплески гаснущего сознания? Последнее Вставание Члена, как при повешении (нелепо, но, говорят, встает)? Почему бы и нет? Копай без всяких причин, копай, не ожидая ответа, копай, но правды не говори, как будто насилуешь, – наслаждайся, но чем?
Ах, эти красные бархатные диваны, восточная роскошь, эти ярко-красные диваны в «Гринз плейхаус», как принято считать – самом огромном кинотеатре Европы.
Ноябрьский туман немного ухудшает видимость – с верхних рядов почти не разглядеть экрана, но зато здесь есть маленькое укромное местечко для двоих, где сидим мы с Дэнни и смотрим «Судан». Арабские работорговцы захватывают дочь фараона – страстную голливудскую брюнетку сороковых годов, но вспыхивает любовь между ней и главарем, и в результате счастливейший конец – в древнем Египте отменяют работорговлю. Дэнни спросила удивленно:
– Неужели это было на самом деле?
Я засмеялся и обнял ее. А она сказала грустно:
– Зря ты смеешься. Что ж поделать, раз уж я такая невежда. Образование-то у меня было паршивое.
Обмяк. Сначала она сделала меня твердым, а теперь – слабым. Милая Дэнни, сильная и податливая маленькая пони, как чудно было ездить на тебе. Порадуюсь хоть тому, что она меня любила. Расплывается все. Тихонько дождись своего конца, просто расслабься и дождись конца. НЕ СТАНУ. Вот, мой член может подтвердить, в этой заднице все еще теплится желание, так воткни его, свой замечательный член! Как там было – раскаленная кочерга? Сердце, стучи посильнее, дра-да-дадум. Царство отдам за коня! Хизлоп, помоги мне. От души сейчас позабавлюсь над праздником урожая Ламмас.
Охотникам везло в боях – они громили нас. Тогда наш храбрый Дуглас в Англию ворвался, Уничтожая все, что видел на пути. Он сжег дотла ДОЛИНЫ ТАЙНА, БАРМБУРГШИР ЕДВА НЕ ВЕСЬ, ТРИ СЛАВНЫХ КРЕПОСТИ НА РОКСБУРГСКИХ ХОЛМАХ, А с запада как вихрь примчался юный Локинвар, И ассирийцы налетели, словно стая Волков свирепых на невинный скот в загонах, Галопом мчался я, а рядом Дирк скакал, Мы чувствовали страшной битвы приближенье: Полягут окровавленные толпы И засверкают сполохи орудий, извергая ядра. Но все шестьсот в объятья смерти Отважно бросятся, не усомнившись ни на миг.Держитесь, парни, стойте насмерть. Тяжело, потеем? Напряжение перед концом? Отлично.
Звучите громче, трубы и волынки! Пусть сытые мещане знают, Что доблести мгновение на поле брани Дороже сотни лет унылой тихой жизни.НО, пожалуйста, не забывай, что под ударами судьбы (дра-да-дум), в самом сердце бури и урагана, если можно так выразиться, в вихре твоего желания (дра-да-дум) только воздержание и умеренность помогут смягчить разрушительный эффект. Так что остынь, дружище.
Браво, Хизлоп. Похоже, ты знал свое дело. Наверное, все учителя стараются рассказать детям побольше всяких возвышенных вещей, чтобы память смогла воскресить эти знания, когда собственная их мысль будет не в состоянии справиться с ситуацией. Я опять стою напряженный на своей кровати-колеснице и крепко держу вожжи своего гнусного воображения, которое под моим пристальным контролем приведет меня в пылающую пучину наслаждения – в долину теней и смерти (а может, ты и не умираешь) ЗАТКНИСЬ, ЗАТКНИСЬ, только подумай, что ждет тебя завтра, если ты не умрешь сегодня ночью? У меня не будет сил встретиться с управляющим склада, банковским менеджером или сотрудником службы безопасности с полковничьими погонами. Я не смогу больше скрывать от них живущего во мне Хизлопа, сдерживать противное хихиканье по поводу мира, которым управляют бесстыжие скряги и трусы, уверенные, что их тихое помешательство – не что иное, как традиционный, правильный, честный и осмысленный бизнес. А они ведь именно такие, и, сознавая это, я чувствую, как лицо мое перекашивается в жестокой усмешке. За несколько мгновений до того, как я проглотил таблетки, что-то со мной произошло (что это было?), и я вдруг понял, что не способен больше выполнять свою работу, хотя это и звучит ужасно, ведь я не смогу жить без постоянных перемещений, без блаженных часов легкой дремоты в самолетах, поездах и такси, без анонимного уюта маленьких баров, спален и душевых, сменяющих друг друга каждые два-три дня. Но больше всего мне нужны сами поездки, тепло салонов, одинаково комфортное во все времена года, какая-нибудь книжка на коленях и неизменная Шотландия за окном – пейзаж, меняющийся каждые десять миль настолько же радикально, насколько в Англии он изменился бы через пятнадцать миль, в Европе через двадцать, а в Америке, Индии и России через сто. Если я перестану ездить и буду все время жить в каком-то одном месте, то скоро превращусь в жалкого («из жалости к вашему нынешнему состоянию я не стану предпринимать никаких мер») презренного алкаша, которого каждая собака будет узнавать на улице. Единственное, что мне остается, что позволит мне сохранить мою анонимность и достоинство, – это безболезненно умереть сегодня ночью. Химик был тучный и суровый, с лицом задумчивого херувима. «Эта штука действует волшебным образом», – с этими словами он вручил мне маленькую бутылочку. Газовый светильник тихонько сипел и издавал характерный сладковатый запах. Да, я не ошибся, его причудливая маленькая гостиная была освещена газовым светильником. А не могли таблетки потерять свою силу? Нет, вряд ли. Они явно действуют.