1989
Шрифт:
Что будут делать антисемиты,
если последний русский еврей
выскользнет
зернышком через сито, —
кто будет враг!
Из каковских зверей!
Что, если к нашему с вами позору,
тоже еврей,
оскорбленный до слез,
за выездною визой
к посольству
встанет смертельно уставший
Христос!!
1989
БЕРЛИНСКАЯ СТЕНА
Спеск Р01П1 СЬагНе
В честь сержанта-негра
назван пункт.
Дула
закрывая немцам
к немцам путь.
И рассечь люден навеки пробовала,
не давая смыться наутек,
вся идеология,
как проволока,
по которой шел электроток.
Как стена Берлинская пала!
Потому, что не могла не пасть,
и полезли
девушки и парни
на стену,
как джинсовая власть.
Надо всеми сдохшими границами
в эти долгожданнейшие дни
лезли и по строчкам Солженицына,
и по строчкам Гроссмана они.
До того,
когда, воняя плесенью,
развалилась полностью стена,
может, пригодилась им и лесенка
моего какого-то стиха.
Спеск Р01П1 СЬагНе
Пункт соединения душ.
Век
пом-
чали,
все, что разделяет нас,
разрушь!
Спеск Р01П1 СЬагНе
Ты началом стал или концом!
Чех,
пой
от счастья,
счастья с человеческим лицом!
Гибель всем
нас рассекавшим стенам!
Эту стену,
бросив ее в шок,
своим телом,
словно автогеном,
первым Палах, может быть, прожег.
Безграничны личность и свобода.
Мир
не умещается в ОВИР.
Мне — кусок стены!
Я заработал
в шрамах пуль суровый сувенир.
1989
ЕР5ПМ
В КАЗЕМАТЕ
В кабаке петрозаводском
взгляд швейцара косоват.
Кабинет один зовется,
словно в прошлом: "каземат".
В общем зале — мат на мате,
но за каменной стеной
притулились в каземате
я с тобой, да ты со мной.
Красоты твоей оправа,
словно всей России знак,
полицейская управа,
превращенная в кабак.
Мы с тобой в таком борделе
с явным запахом тюрьмы,
где не морды,, а мордели,
где и мы с тобой — не мы.
Я любил, и ты любила.
Ты — иная, я — иной.
Все, что было, как отбило
ледоломною волной.
Твоя кожа так прозрачна,
что под нею видно, как
твои жилочки незряче
заблудились на висках.
Ты марксизм вовсю зубрила,
проходила диамат.
Окружали тебя рыла.
Это было — каземат.
Превратилась
так затравленно шепча
восхитительную прозу
Леонида Ильича?
Ты из тех, тюремных дочек,
с тонкошеей головой,
казематный мой цветочек,
блеклый и полуживой.
Я был тоже в каземате —
потому и не пуглив,
и меня вы не замайте,
если рос я слишком вкривь.
Я не лучший христианин,
но сквозь глыбы тех же рыл
я, как монте-кристианин,
сам подкоп себе прорыл.
Я, влюбившись на закате,
не играю в игрока,
незадачливый искатель
целомудрия греха.
И, припав к тебе вихрами,
поредевшими в борьбе,
в каземате, словно в храме,
исповедуюсь тебе.
Ты — моя и божья матерь
в облаках, и кабаках,
в этом пьяном каземате
с богом будущим в руках.
РАЗДВОЕНИЕ
На себя не совсем полагаюсь,
потому что себя я пугаюсь,
если, даже ключом не звеня,
кто-то чуждый влетает в меня.
Он,
владелец отмычек послушных,
постепенно становится мной,
как хозяином ставший послушник,
как врача залечивший больной.
Он —другой,
в меня ввинченный разум.
Он —
заряженное ружье
с пулей — мне.
Он моим же глазом
мне подмигивает
нехорошо.
Почему,
заразившись бедламом,
то пророчествуя,
то мельтеша,
то становится храмом,
то срамом
человеческая душа?
Почему
на лице ангелочка
из укромного уголочка,
как с гадюкой скрещенный зайчик,
вдруг
высовывается
негодяйчик?
Почему
сквозь уста мадонны,
где и трещинки даже —
медовы,
вдруг
раздвоенный,
розоватенький
вылезает
язык змееватенький?
Почему в нас такое любое?
Стала самоборьба ремеслом,
ибо каждый из нас —
поле боя,
после боя добра со злом.
И когда вся душа прохудявая,
в ней для ангела — не жилье,
и мохнатая лапища дьявола
лезет в черные дыры ее.
Если все так раздвоено горестно,
где же ангельская рука?
Почему не пошлешь ты,
о, господи,
к нам,
сюда,
своего двойника?
Зная нас,
ты печешься о нем,
ибо снова его мы распнем.
РАЗГОВОР ТРЕХ КНИГ
И прошептала Библия Корану: