1989
Шрифт:
Россия выстоит, не рухнет,
отринет римский путь Москва.
А новый Рим — невозвратимо
пускай развалится в грязи...
Где на Руси паденье Рима,
там — возрождение Руси.
Написано В 1972 напечатано в 1989
ДРОБИЦКИЕ ЯБЛОНИ
Лепесточек розоватый,
кожи девичьей белей
ты ни в чем
не виноватый —
на рассвете слез не лей.
Улетевший с ветки, вейся,
попорхай —
ну
украинский, и еврейский,
общий,
божий лепесток.
Что за слезы,
Рувим Рувимович!?
В мае Дробицкий яр
так хорош!
Быть евреем —
и быть ранимейшим:
невозможно —
не проживешь!
Если в землю,
убитым дарованную,
вы воткнете
в этом яру
вашу палочку
полированную —
станет яблоней поутру.
По-над яром Дробицким —
яблонные
лепесточики — лепестки,
словно платье
воздушное свадебное,
все разодранное в клочки.
Человечество,
слышишь,
видишь —
здесь,
у сестринской
кровной криницы
Сара-яблонька
шепчет на идиш,
Христя-яблонька —
по-украински.
Третья яблонька —
русская, Манечка,
встав на цыпочки,
тянется ввысь,
а четвертая — Джан,
армяночка.
Все скелеты
в земле обнялись.
Кости в спор под землей
не вступают,
у костей
нету грязных страстей,
нет здесь членов
общества "Память",
нету антисемитов —
костей.
Расскажи нам,
Рувим Рувимович,
как подростком,
в чем мать родила,
весь в кровище,
в лице ни кровиночки,
выползал,
разгребая тела.
Для того ли ты
выполз на солнце
и был сыном полка
всю войну,
чтоб когда-нибудь
в жидомасонстве
обвинили твою седину?!
Все мы — выпавшие
из своих колыбелей —
в расстрел.
Все мы — выползшие
из-под мертвых идей
и тел.
Мертвецами мы были
завалены.
Труп — на труп,
ну а сверх всего
придавило нас
трупом Сталина —
еле выбрались
из-под него.
По-над яром Дробицким
осенью,
когда листья горят,
как парча,
эту яблочную Колгоспию
охраняют овчарки,
ворча.
Мне дороже,
чем власть начальничья,
легкость яблонного
лепестка.
Не люблю я ничто
овчарочное —
спецсады
или спецвойска.
Что за слезы,
Рувим Рувимович?
Жизнь —
чернобылей череда.
Неужели мы все —
под руинищем
и не выползем никогда?
Выползаем.
Задача позорная,
но великая!
Лишь бы опять
не смогла бы
лопатка саперная
выползающих
добивать!
Лепесточек розоватый,
кожи девичьей белей,
ты ни в чем не виноватый,
на рассвете слез не лей.
Улетевший с ветки,
вейся,
попорхай —
ну хоть чуток,
украинский
и еврейский,
и тбилисский,
тоже близкий,
тоже божий лепесток...
1989
ЗЛОРАДСТВО
Легко клеймить в чужой стране бесправье,
а в собственной стране попрать права.
Злорадинкой приправленная правда,
как будто кривда ржавая крива.
Легко и просто, возмущаясь кем-то,
увидеть, словно в зеркале кривом,
в чужом глазу соломинку ракеты,
когда в своем она торчит бревном.
Считать помойки чьи-то, ямы, лужи
и чьим-то язвам радоваться — срам.
Кому-то хуже — всем на свете хуже,
и все микробы в гости будут к нам.
Любовь неразделенная сбежала
и любит без любви — ей хоть бы хны!
Но нет неразделенного пожара,
неразделенной с кем-нибудь войны.
Всегда злорадство — это антибратство,
и шар земной шатает вкривь и вкось,
когда уже глобальное злорадство
из мелкого злорадства разрослось.
Как мерзко, если при землетрясеньи,
при геноциде или в недород
один народ без всяких угрызений
злорадствует, что мрет другой народ.
А если яды в легкие к нам влезли,
перед отравой общей мы равны.
Ничьей стране лекарством от болезней
не может быть болезнь другой страны.
1983
Впервые напечатано
1989
У войны есть особое свойство —
на крови фронтовое родство.
Но неужто важнее — геройство,
и не важно — во имя чего?
Эх, афганец, обманутый малый,
не тряси кулаком, припади
к этой вдавленной, а не впалой,
всю эпоху вместившей груди.
Эх, афганец, неужто, неужто
даже во фронтовой полосе
знать, за что умираешь — не нужно?
Но тогда — кто такие мы все?
1989
ВРАТАРЬ ВЫХОДИТ ИЗ ВОРОТ
Л. Яшину
Вот революция в футболе:
вратарь выходит из ворот
и в этой новой странной роли,
как нападающий, идет.
Стиль Яшина —
мятеж таланта,
когда под изумленный гул