20000 миль под парусами
Шрифт:
Показались городские здания, церкви.
Вот между кормой бельгийского и носом английского парохода назначенный нам причал — пустое место с большой черной цифрой 15 на гранитной облицовке набережной.
Но это что? По всей пристани цепью расставлены портовые полицейские, за ними гарцуют на лошадях конные жандармы в белых касках с широкими полотняными назатыльниками.
Это Аргентинская республика встречает первое советское судно, допущенное в ее воды…
Не успели мы ошвартоваться и подать сходни, как на судно прилетел «друг-фашист» и бросился прямо ко мне:
— Вы знаете?.. Нет, вы не знаете, вам не видно из-за амбаров… портовая решетка ломится от напора публики. Полиция едва сдерживает. Если их всех пустить, на судно, то произойдет свалка, и многих могут задавить… Можно сказать, что капитан не приказал никого пускать на судно?
— Нет, зачем же,— спокойно ответил я, — я очень рад видеть аргентинских друзей и ничего не имею против того, чтобы пускать посменно на судно от двухсот до трехсот человек. А уж как сделать, чтобы все было в порядке, это ваше дело…
Фашист посмотрел на меня, передвинул фуражку со лба на затылок и кинулся снова на берег.
Скоро из-за амбаров показались бегущие люди. Это были первые посетители, впущенные в ворота порта.
Через несколько минут палуба «Товарища» представляла море соломенных шляп.
Я сложил в маленький чемоданчик смену белья, несколько самых необходимых вещей, документы, нужные для конторы Дюдерос, и по доске, проложенной с вант на пристань, пробрался над головами на берег.
От служащего Додерос, встретившего судно вместе с корреспондентами, я уже знал, что хорошая и не очень дорогая гостиница «Савой» находится в пяти минутах ходьбы от причала, назначенного для «Товарища». Я отправился прямо туда.
Вечером был назначен в этой гостинице товарищеский ужин всех свободных от службы членов кают-компании.
С пяти часов мальчншки-газетчики на улицах Розарио кричали:
— «Критика секста». Фрагата совиетико энтроен Розарио!
— «Ла капитал». Ла барка «Товарищ» эн порто!
— «Демокрация». «Товарищ» эн ностро порто!
Газеты покупались нарасхват и тут же читались на улице. Жадно и внимательно рассматривали паши портреты. Когда позднее наши ребята в белой форме с красным советским флажком на фуражках показались на улицах, их встречали овациями.
И вечером, когда мы уселись за большим круглым столом в прохладной столовой «Савоя», ресторан ломился от посетителей.
Оркестр играл в нашу честь Чайковского и Рахманинова.
В конце концов, когда публика увидела, что большевики не показывают никаких диких шуток, она начала, кажется, разочаровываться. Один из нас, выйдя на улицу, купил большой букет цветов и, подозвав лакея, велел передать его музыкантам. Зал загремел от оваций.
На другое утро, выйдя из отеля, я хотел купить у мальчишки-папиросника коробку спичек. Я был в штатском платье и соломенной шляпе, узнать меня было трудно, однако мальчишка, зорко взглянув мне в лицо большими черными глазами, спросил:
— Команданто «Товарища»?
— Си, — ответил я.
— Но густа монеда (не хочу денег),— и мальчик с сияющей улыбкой протянул мне хорошенькую коробочку восковых спичек.
Надо было отплатить любезностью за любезность. Я спросил его имя, купил тут же в киоске газету, вырвал из нее свой портрет (его можно было найти в любой) и написал: «Аl соmpаnего Еnrique dе соmmandante fragata sovietica «Tovarisch» Luchmanoff» («Товарищу Энрико от капитана советского корабля «Товарищ» Лухманова»).
Мальчик был в восторге.
Итак, рейс «Товарища» кончен. Судно благополучно доведено до места назначения, и приступлено к выгрузке.
Из запущенного, кое-как оборудованного, грязного корабля «Товарищ» превратился в прекрасное, дисциплинированное судно, которое не стыдно показать за границей. Его экипаж прошел хорошую школу, сработался, натренировался. Комсостав в совершенстве изучил парусное дело, привык к кораблю. Моя миссия кончилась. Я мог спокойно и уверенно сдать судно своему старшему помощнику Эрнесту Ивановичу Фрейману и вернуться домой, к своему прямому делу, управлению Ленинградским морским техникумом. Остались бумажные формальности, вроде составления рейсового донесения, актов о сдаче и приемке корабля.
Трудно было заниматься всем этим при страшной жаре аргентинского лета. В каютах было душно. Мы страдали днем от посетителей, ночью от полчищ москитов.
Я внимательно следил в эти дни за аргентинской прессой. И могу сказать, что в общем к «Товарищу» и его экипажу все газеты и журналы отнеслись более или менее сочувственно.
Большинство репортеров поразили следующие два факта: 1) общая кухня и одинаковый стол для комсостава и команды и 2) строгая дисциплина при исполнении служебных обязанностей и совершенно простые товарищеские отношения вне службы. Аргентинцы не понимали, например, как могут «офицер» и даже командир ходить вместе с «простыми матросами» по городу, дружески разговаривать, смеяться и даже присаживаться вместе за столики открытых кафе и пить лимонад или есть мороженое.
12 января я закончил все формальности по сдаче корабля и выехал в Буэнос-Айрес, чтобы там сесть на отходящий в Европу пассажирский пароход.
Весь свободный экипаж проводил меня до самого вокзала. Мы тепло, хорошо попрощались.
Поезд прибыл в Буэнос-Айрес около полуночи, и не успел я сойти на перрон, как меня подхватил кто-то под руку. Это оказался помощник редактора «Критики». Корреспондент из Розарио телеграфировал ему о моем отъезде, и он встретил меня… с кодаком.
В Буэнос-Айресе у меня было много дела: надо было похлопотать об обратном грузе для «Товарища», условиться о вводе корабля в док для очистки подводной части, запастись консульскими визами на въезд в разные государства Европы, купить билет на пароход, уходящий в Европу.
Все это заняло целую неделю. Билет я достал на английский рефрижераторно-пассажирский пароход компании Нельсон «Хайланд-Лок». Он отходил из Буэнос-Айреса в Лондон 20 января.
За неделю я более или менее познакомился с Буэнос-Айресом, который называют южноамериканским Парижем. Однако, жизнь течет здесь монотонно и вяло.
Главным развлечением жителей является кальсадо.
Представьте себе длинную и широкую набережную, к которой прилегают сады и парки. Много электрического света, много музыки, и хорошей музыки. Но в парках одни только «народные развлечения», о которых я уже говорил. А буржуа от девяти до одиннадцати вечера катаются по набережной в автомобилях. Этих автомобилей, блестящих лаком и сверкающих полированным металлом, тысячи. Они тянутся в три ряда в одну и в три ряда в другую сторону, описывая длинную петлю вдоль набережной. Их так много, что они едва двигаются, почти уткнувшись друг в друга. Между автомобилями, красуясь на кровных конях, гарцуют жандармы и направляют движение. В автомобилях — оливковые доны с сигарами в зубах, разодетые сеньоры и сеньориты с веерами и коробками конфет.