2008_3 (552)
Шрифт:
В принципе — ни к чему хорошему. Насильственная уравниловка, полное обобществление, вмененный патриотизм и всеобщая сознательность рано или поздно, но неизбежно вызовут к жизни то, что позднейшими советскими социологами осторожно было названо «казарменным коммунизмом» — на деле, разумеется, жесткую социальную систему с мощным аппаратом подавления, отсутствием какой бы то ни было личной жизни и свобод. Вышедший на излете существования СССР роман Владимира Тендрякова «Покушение на миражи» «заставил» самого Кампанеллу побывать в городе своей мечты — и увидеть воплощенный кошмар этой утопии. Попавшего в свою собственную Утопию автора казнили за вольнодумство — и, надо сказать — поделом.
Гораздо раньше — в 1924 году — вышел роман Евгения Замятина «Мы». Не у нас — в Чехословакии. В России
Действительно, все люди из «утопии» Замятина равны — даже имен у них нет, только «нумера». Все они ни в чем не нуждаются. Все живут в чистых и гигиеничных домах за стеклянными стенами. Все в обязательном порядке занимаются спортом, ходят на концерты и следят за своим здоровьем. Красота и здоровье — цель общества и каждого отдельного человека. Денег в этом мире нет — социальные блага распределяются в зависимости от пользы, приносимой «нумером» обществу. Несчастной любви тоже нет — согласно местным законам «каждый нумер имеет право на любой нумер». Как и в мире, созданном Иваном Ефремовым, эти люди не признают «бесполезных» вещей — шуток, игр, искусства ради искусства. Все должно быть подчинено общественной пользе. Самый первый поэт пишет поэму о пользе гигиенического мыла (не с Маяковского ли списан этот образ?). Даже, кажется, в космос они вот-вот вылетят — уже готов гигантский космический корабль, аналог Лемовской «Геи» — «Интеграл», который призван понести семена новой прекрасной жизни к звездам…
На деле, разумеется, от утопии Замятин не оставил камня на камне. Надо сказать, далеко не все люди нового общества глубоко несчастны — большинство воспринимает его как единственно возможное. Но для думающих, чувствующих людей оно невыносимо. Коротышка О, не доросшая до стандарта, при котором женщине позволяется деторождение — «материнской нормы» — мечтает о ребенке. Прекрасная возлюбленная главного героя — конструктора «Интеграла» — ненавидит существующий строй за то, что он лишает ее «настоящей» свободы, сам конструктор «Интеграла», человек, поначалу абсолютно благонамеренный, задумывается о неправедности окружающего его мира, лишь когда начинает по-настоящему любить.
Тем не менее, люди Замятина еще остаются людьми и идут «против системы» — и О в своем могучем материнском инстинкте; и уродливая соседка Главного Конструктора, безнадежно в него влюбленная и спасающая его при обыске; и сам Главный Конструктор, помогающий диссидентам угнать «Интеграл». Остаются людьми до тех пор, пока всему населению, поголовно (в буквальном и переносном смысле), не проводится принудительная лоботомия — еще бы, управлять всем довольными куклами гораздо проще и безопасней! И герой, только что готовый на смерть ради своей возлюбленной, без колебаний «сдает» ее спецслужбам.
Обществу, которое описал Оруэлл в своем знаменитом «1984», лоботомия в качестве средства «убеждения» уже не требуется. На «промывку мозгов» направлена вся огромная государственная машина — в качестве одного из ее винтиков работает и сам герой, «подчищая» матрицы старых газет, хранящиеся в архивах — изымая из них имена и фамилии попавших в немилость людей и правительства и вставляя туда новые, пока ничем себя не опорочившие или просто выдуманные.
Англичанин Джордж Оруэлл, закончивший свой роман в 1948 году (отсюда его «обратное» название), прекрасно понял самую суть «государственного социализма» — очереди в столовых, грязные столы и дешевая посуда, нехватка самых элементарных бытовых товаров, «человеческая» жизнь партийной верхушки, построенная на распределении и потреблении «дефицита», постоянная военная истерия, ложь и пропаганда, ненависть к простым человеческим проявлениям — любви, семье, дому…
Если в мире Ефремова (Лем и Стругацкие в этом отношении более консервативны — у их людей будущего сохранились в лексиконе слова «жена» и «муж») свободные отношения между полами допускались и даже поощрялись, то в антиутопиях Оруэлла и Замятина они вменены. Любовь, напротив, преследуется, считается крамольной, преступной. Что совершенно закономерно — человек, лишенный родственных и личных привязанностей, гораздо легче делается объектом пропаганды и манипуляции сознанием, ценности у него смещены, а здоровые чувства легко замещаются восторженной экзальтацией. То, что в реальности пытались сделать Иосиф Сталин и Адольф Гитлер (и в Германии, и у нас были случаи, когда одурманенные, замороченные дети, поддавшись пропаганде, «разоблачали» своих родителей-«врагов народа», но такие случаи были все же единичны), удалось воплотить на страницах антиутопий. Любовь к женщине — сугубо частное чувство — оказалось подсудным и у Оруэлла, и у Замятина. В обоих романах герой предает свою возлюбленную — конструктор Интеграла после насильственной лоботомии, Уинстон после чудовищной психологической обработки, сломавшей его человеческое достоинство.
Надо сказать, то, насколько яростно нападала на Замятина официальная советская критика, да и сам факт запрещения обоих романов, показало, что аналогии для всех — в том числе и для самих идеологов — были более чем прозрачны.
Да и сами авторы лучших утопий середины ХХ века — насколько они остались верны первоначальным убеждениям?
Люди взрослеют и начинают сомневаться. И это хорошо. Это значит, они созревают духовно. Лем, писатель, врач и философ, в дальнейшем предпочел изображать «идеальные модели общества» в сатирическом ключе, убедительно демонстрируя их полную несостоятельность (достаточно почитать «Звездные дневники Иона Тихого» или «Кибериаду»). А всерьез писал совсем о другом — о трудностях и опасностях на путях познания, об эволюции человеческой личности, об ответственности и совести… Стругацкие, не раз обращаясь к своему «Миру Полудня» в котором так хотелось бы жить, показали его хрупкость и уязвимость перед лицом еще непознанных высших сил, инфантильность и беспомощность многих его граждан… Да и Ефремов, не отказавшись от своей утопии, вывел зеркальную ей антиутопию в «Часе быка», за что был не то чтобы гоним официальной властью, но, мягко говоря, порицаем.
Итак, утопия невозможна и нужна лишь затем, чтобы предупредить человечество о гибельности насильственного ее построения. А антиутопия?
Строго говоря, о настоящих, «фирменных» антиутопиях мы не говорили. У нас в СССР они не поощрялись — литература такого рода, как считалось, навевала «нездоровый пессимизм». Тем не менее, на Западе антиутопия была весьма распространенным жанром — она давала возможность великолепно закрутить сюжет, хорошенько напугать и увлечь читателя. Писали о чудовищах-мутантах, о мире после ядерной войны, бактериологической или экологической катастрофы. Причем отдавали предпочтение тем темам, которые «на слуху» — ядерная зима, глобальное потепление, радиоактивные мутации.
В принципе назначение такой литературы чисто развлекательное, но, умело написанная, она сослужила свою службу — показала, чего следует на самом деле опасаться. Некоторые аналитики полагают, что именно образы малоприятного будущего, созданные писателями-алармистами, вызвали серию экономических и политических контрмер, в частности, там, где дело касается охраны окружающей среды.
Классические образцы не подвержены моде — «Песнь по Лейбовицу» Уолтера Миллера, «4510 по Фаренгейту» Рэя Брэдбери, «Повелитель мух» Уильяма Голдинга — нестареющие вещи, повествующие о природе человека, о мужестве и отчаянии, об умении противостоять толпе, о том, как легко человек способен скатиться в дикость и первобытное варварство.
После распада СССР (фактически, раньше, начиная где-то с конца 80-х) антиутопии появились и у нас. И даже не потому, что «государственный социализм» доказал свою несостоятельность, а просто потому, что ослабели цензурные препоны — как я уже говорила, мрачные картины будущего цензорами не поощрялись. Одной из первых ласточек стал фильм К. Лопушанского «Письма мертвого человека» (1985) по сценарию Бориса Стругацкого и Вячеслава Рыбакова, посвященный глобальным последствиям ядерной войны. Действие ее было вынесено в некую западную страну — на всякий случай.