2009_1-2(601)
Шрифт:
В целом изучение этих архивов оказалось очень полезным в познании прошлой и тогдашней действительности. По этим архивным документам четко прослеживались судьбы многих бойцов этих формирований. В результате выяснилось, что часть парней (не слишком большая, кстати), попала затем на службу в милицию. Но самое интересное - за почти все тридцать лет существования в городе этих отрядов никто, подчеркиваю, никто из бойцов не попал на службу в КГБ хотя бы в звании и должности прапорщика. Но многие из них в этих отрядах начинали заниматься наружным и агентурным наблюдением с 13-14 лет.
Увидев эту странную, но в то же время интересную закономерность, я тут же вспомнил занимавший меня в университете вопрос о решающем критерии отбора его выпускников для КГБ и увидел в биографиях оперотрядовцев четкий на него ответ.
Осенение это было весьма грустным для человека, до этого воспитанного на чтении приключенческой литературы. Оно открыло весьма неприглядную истину, что за прошедшие к тому времени 50 лет главным критерием для подбора кадров в советскую госбезопасность были общая безликость и откровенная серость кандидатов. Они должны были быть неумными, но и не удручать при этом откровенной глупостью; не добрыми, но и не злыми; не плохими, но и не хорошими.
Но все же главным и решающим критерием, как я понял, было отсутствие именно ума. Напуганная принявшими неожиданно слишком большой размах и жесткость сталинскими чистками 1937-1938 годов, советская партократия стала после этого панически бояться появления в системе госбезопасности умных и склонных по своей собственной натуре к розыскной деятельности людей.
Рассуждала она при этом примерно так: «Неизвестно еще, как этот умник воспользуется теми возможностями, которые могут перед ним открыться на службе в КГБ, а поэтому лучше иметь там не блещущих интеллектом безынициативных исполнителей».
Так я наглядно увидел еще одну из главных язв советского общества, которые и свели его в могилу.
Хотя ради справедливости надо отметить, что антиинтеллектуализм был заложен в советских органах государственной безопасности практически изначально. Изначальность эта заключалась в том, что в 1918-1921 годах, когда шло формирование советских органов госбезопасности в виде тогдашней «Всероссийской Чрезвычайной комиссии», которая вошла в историю под названием «Чека», в силу тогдашней цивилизационной отсталости России от развитых стран, прежде всего в виде 70 % неграмотности населения, в ней объективно ощущалась нехватка для новых государственных органов, людей даже не с начальным школьным образованием, а хотя бы просто грамотных, умеющих выполнять самые элементарные действия служебного делопроизводства. Ведь самый простой и короткий розыскной процесс сопровождается ворохом бумаг. Причем это касается не только достаточно сложной сферы разведки, контрразведки, политического сыска, но и борьбы с банальной уголовщиной, которая тоже входила в сферу действия Чека.
При всем этом, все же главной причиной, по которой в годы Гражданской войны службы в Чека всячески избегали не только тогдашние партийные интеллектуалы, но и просто грамотные и сообразительные люди, было то чрезвычайно большое количество массовых расстрелов, которые сопровождали деятельность органов ЧК всех уровней с осени 1918-го и до конца 1921 года и в которых приходилось участвовать почти всем сотрудникам за исключением некоторых совсем уж «ботаников» из числа канцеляристов.
Наиболее ярко и красочно в художественной форме эта главная особенность деятельности Чека была отражена в повести «Щепка» Владимира Зазубрина (настоящая фамилия Зубцов), которую автор написал по горячим следам событий в 1923 году и которая отдельным изданием не опубликована до сих пор. И найти ее можно только в Интернете.
В этой книге, на мой взгляд, автор чересчур уж смакует сцены массовых расстрелов в подвалах одного из сибирских губернских ЧК, прямо-таки в садомазохистском духе. Да так, что маркиз де Сад, доктор Зигмунд Фрейд и львовянин Захер Мазох нервно курят в сторонке, борясь с тем, чтобы не скончаться тут же от разыгравшегося у них от этих сцен комплекса неполноценности.
На то, что описанные в «Щепке» сцены почти каждодневных массовых расстрелов в одной из губернских ЧК, не есть порождение болезненной фантазии их автора, имеются некоторое свидетельства. Например, у уроженца Севастополя и хорошо известного многим, даже сейчас, организатора полярных исследований в СССР Ивана Дмитриевича Папанина, дважды Героя Советского Союза, контр-адмирала, доктора географических наук и прочая, прочая, прочая... был в начале жизненного пути такой преиод, о котором не упоминал ни он сам, ни никто из его биографов. Это где-то 7-8 месяцев его службы в 1921 году в Севастополе комендантом Особого отдела Черного и Азовского морей.
Так вот, прослужив в этой должности более полугода, он затем несколько месяцев провел в психиатрическом отделении Севастопольского морского госпиталя с кучей диагнозов, самым простым из которых было «нервное истощение высокой степени». При этом главный советский полярник по всей своей к тому времени жизни отнюдь не был ни «ботаником», ни «юношей бледным со взором горящим». Уроженец полутрущобных кварталов Аполлоновки, пролетарской Корабельной стороны Севастополя, матрос-фронтовик 1918-1919 гг., один из руководителей партизанского движения в Крыму в 1920 году. Одним словом, «Мы шли под грохот канонады, мы смерти смотрели в лицо» и никаких признаков невротических состояний до службы в военной контрразведке ЧК он никак не проявлял. Впрочем, из прошедшего он сделал соответствующие выводы и по выходу из госпиталя решительно повернул на другую жизненную стезю.
Другое весомое доказательство реализма содержания «Щепки» заключается в том, что данное произведение так и не увидело тогда свет, несмотря на весь либерализм разгара НЭПа. Но при этом оно достаточно быстро и широко распространилось среди элитных слоев тогдашней читающей публики посредством машинописных копий и стала неофициальным бестселлером 1924 года.
В ответ советский официоз, не имея возможности опровергнуть её по существу и в тех условиях, как-либо административно воздействовать на её автора, являвшегося членом партии с длительным дореволюционным стажем, а тогда это было очень весомым обстоятельством, решил бороться с его самиздатом методом альтернативного книгоиздания по данному вопросу.
Различными способами удалось привлечь к этому делу партийного писателя Бориса Лавренева и беспартийного и к тому же недавнего белоэмигранта Алексея Толстого.
Имея высшее юридическое образование и будучи офицером-артиллеристом на фронтах Первой мировой войны и в начальный период Гражданской войны, а затем перейдя в армии на политработу, Лавренев, как мне думается, был в душе согласен с содержанием «Щепки». Наверное поэтому он свое задание фактически саботировал, причем в почти неприкрытой форме. В «Рассказе об одной вещи», который был написан и вышел в свет в 1925 году, он, реалистично и живописно изобразив белогвардейских контрразведчиков, их противника - начальника городского ЧК, оставленного на подпольную работу, описал столь сиропно-паточным образом, что его образ уже ни на что не годился, кроме как в качестве исходного сырья для выделки элитных сортов кубинского рома «Баккарди».
К этому можно добавить, что для профессионалов в этом рассказе Б. Лавренева есть одно ценное наблюдение, которое заключается в том, что разведчику-нелегалу без крайне необходимости нельзя вступать в личный контакт с контрразведчиками противника даже на бытовом уровне, поскольку это чревато провалом со всеми, что называется, вытекающими отсюда последствиями.
Алексей Толстой, сознавая свою уязвимость со столь классовой биографией, в отличие от Лавренева к столь явному саботажу государственного заказа прибегнуть не мог. Но, тем не менее, в своем научно-фантастическом политическом романе «Гиперболоид инженера Гарина», написанном в 1926 году, изобразил фашиста-космополита инженера Гарина, рвущегося к мировому господству с помощью изобретенного им чудо-оружия, таким образом, что этот образ вызывает невольное восхищение и желание ему в чем-то подражать. А вот его противник чекист Шульга выглядит какой-то раскрашенной картонной куклой, да еще и плоского формата.