2009 № 9
Шрифт:
Бинокль, висевший на груди, успел нагреться, стекла помутнели в испарениях, идущих от нагретой воды, в зарослях на дальнем конце озера шебаршилась какая-то живность, но он никак не мог рассмотреть, кто именно; мальчик возбужденно подпрыгивал рядом, его острые лопатки так и ходили под холщовой рубахой, солнечные лучи проникали, казалось, прямо в мозг, и он никак не мог сосредоточиться. Казалось, если мальчик прекратит наконец прыгать и верещать, станет легче.
Он опустил бинокль.
— Там что? — спросил он, указывая на отдаленный берег озера.
Мальчик приложил ладонь к глазам, какое-то время сосредоточенно вглядываясь.
— Мож быт, волк? — сказал он неуверенно.
«Ижевка» — плохая защита от волка. Ему на мгновение стало нехорошо в животе.
Захотелось взять мальчика за плечи и встряхнуть. Он с трудом удержался.
— Ты зачем меня сюда притащил? — спросил он сквозь зубы. — Говорил, здесь, есть красные утки. Где красные утки?
— Вот, — удивленно сказал мальчик, явно не понимая, чего хочет от него этот большой чужой человек с неприятно светлыми глазами. — Вот красный утка. Много красный утка! — Он напрягся и отчетливо сказал, желая угодить приезжему: — Много крас-ных у-ток.
— Это не утки, — он глубоко вдохнул, стараясь унять багровую волну гнева, — это нырки, понятно?
— Утка, — упрямо сказал мальчик, который, в сущности, был прав. Потом, не понимая, почему человек, которому нужны были красные утки, не предпринимает никаких действий, спросил: — Не нужен утка? Нужен камни? Я водил, показывал камни...
Гнев ушел, осталось лишь раздражение и усталость.
— Не нужны, Ахмат. Я Не геолог. Я зоолог. Занимаюсь животными.
— Тогда вот утки, — повторил мальчик.
Потом подумал, поковырял босой ногой серый слоистый грунт и сказал:
— Скоро подует ветер. Плохой ветер.
Скорее всего, в этом, а не во вчерашней пьянке, и крылась причина его сегодняшнего дурного настроения; в висках ломило, как бывает при перемене погоды, вероятно, виной тому был поднимающийся из степи злой ветер боам, способный поднять в воздух не только песок, но даже крупные камни. Он вскинул голову и увидел, что небо помутнело и стало непрозрачным, солнечный свет плавал в нем, точно яичный желток в воде.
Мальчик вновь потянул его за рукав, на сей раз не к воде, а к скальной осыпи с чернеющими расселинами.
— Зачем ты меня сюда тащишь? — спросил он досадливо, решив, что мальчик, видимо, предлагает ему укрыться от злого ветра в расселине, и зная по опыту, что ветер может дуть и несколько суток. — Давай лучше вернемся.
Если чуть задержаться, подумал он, возвращение может стать нелегким, поскольку ущелье станет своего рода аэродинамической трубой, а карабкаться на сей раз предстояло вверх. Но мальчик отпустил его руку и побежал к скалам; пришлось последовать за ним, не уходить же одному, оставив ребенка здесь, у озера.
Он шел поспешно,но не бежал, это было как-то несолидно, и не успел задержать Ахмата, нырнувшего в расселину и теперь стоявшего в полутьме, призывая оттуда рукой.
Он двинулся к мальчишке, но нога скользнула на чем-то, и когда он глянул вниз, увидел выступающую из запекшейся глины круглую желтоватую кость. Еще один череп лежал чуть дальше... он нагнулся: тот скалился, не скрываясь, и зубы были крепкие, молодые.
— Что это?.. — спросил он, ни к кому не обращаясь. — Почему?
Но мальчик уже исчез в расселине и что-то крикнул оттуда: каменные стены перебрасывались эхом, точно мячом.
— Что? — переспросил он и, поскольку не мог ничего разобрать, кроме многоголосого эха, шагнул внутрь.
Расселина привела в тесную пещеру, где, однако, было вовсе не так темно, как ему показалось вначале: свет, просачивавшийся сквозь проломы в своде, окрашивал камень в смешение розового и голубого. Мальчика нигде не было видно; вероятно, он вышел в одну из боковых трещин в скале, слишком тесную для взрослого человека, но вполне преодолимую для ребенка.
Еще один череп попался под ноги, он лежал сразу у входа, недоступный уколам песчинок и потому чистый и гладкий, словно давешний гарднеровский фарфор. Он присел на корточки и провел ладонью по теменной кости: звездчатые швы казались неровными трещинами на выпуклом боку белой чаши.
Снаружи свистел боам.
Между ним и стеной прошла тень.
Он вскочил на ноги и отпрянул от мертвой головы; тут же спина уперлась в сырой камень — пещера была шириной всего в несколько шагов.
Змея была огромной, ее узкая голова с большими глазами чуть покачивалась на тонкой шее, и совершенно непонятно было, как существо, по меньшей мере, полутораметровой длины могло до сих пор оставаться незамеченным. Ему показалось, что воздух вокруг приобрел характерный кисловатый запах разогретой солнцем железной окалины, который обычно сопровождает рептилий.
— Тьфу ты, подумал он с облегчением, это всего лишь полоз. Очень крупный, но безобидный. Похоже, здесь у него гнездо.
— Уйди, — сказал он с досадой, пытаясь как-то сориентироваться в нарастающем свисте и вое; вдуваемый в пещеру горячий воздух, наполненный песчинками, проникал в мелкие трещины и гудел в расселинах. — Не до тебя.
Змея, уставилась на него большими неподвижными глазами, голова ее еще больше приподнялась, покачнулась взад-вперед, и он вдруг с ужасом увидел, что по бокам и чуть ниже стал надуваться капюшон. В этом медленном молчаливом танце было какое-то странное очарование; в розово-лиловом сумраке пещеры зрелище казалось не совсем правдоподобным, словно сон или малярийная спутанная греза.
Во рту пересохло, он вдруг подумал, что взял с собой слишком мало воды, а озерная вода наверняка сильно засолена... впрочем, сейчас не в этом дело...
Он медленно-медленно приподнял руку и стянул с плеча ремень «ижевки».
В стиснутом пространстве пещеры выстрел грянул с такой силой, что он на миг оглох. Эхо отразилось от стенок, вернулось, смешалось с затихающим звуком выстрела, запах стоял теперь совсем уж сногсшибательный, кислый и резкий. Змея свилась, как пружина, распрямилась... Вновь свилась... Он, прижавшись к стене, следил за ее агонией. Ветер, ворвавшийся в расселину, иссек его щеки тысячами игольчатых песчинок.