2068
Шрифт:
Непонятных хворей в деревне не любили и боялись, но ещё сильнее люди теперь не любили тайны. Злить Кузнеца никому, конечно, не хотелось, и даже Староста до поры вёл себя осторожно, в избу больше не рвался и с работой не приставал. Но разговоры пошли, и остановить их было уже невозможно. Если маленькая кузнецова жена померла, почему не хоронят? Если не померла, отчего не показывают?
— Ладно, дед, — хмуро сказал Кузнец, когда сели ужинать. — Пускай просыпается, что уж, сладим как-нибудь.
Караулить условились по очереди, но почему-то вышло, что
На рассвете Белка вздохнула, зашевелилась и тут же испуганно заскулила, потому что не смогла поднять руку, мешали верёвки, развязать которые до времени никто из них не решился. Она все ещё выглядела как покойница, желтая, исхудавшая до прозрачности, с сухими в корках губами, но глаза под рыжими ресницами снова смотрели мягко, голос был жалобный и родной.
— Деда! Ох, мамочки, да что же это!
И заплакала тоненько, как ребёнок. И Умник сразу кинулся к ней, задыхаясь от облегчения и стыда — резать проклятые верёвки, вытирать ей слёзы, гладить влажный веснущатый лоб. Его детка, его нежная рыжая радость, последняя, бесценная, недалёкая рябая девочка, в которой неожиданно сошлось, совместилось всё, что осталось ему от Марты, от мёртвой дочери, от всей его долгой бессмысленной жизни всё-таки вернулась к нему. А ведь он почти уже сдался и потерял надежду, почти приготовился умирать…
После все ушли в поле, чтобы успокоить наконец Старосту, а старик остался. Неумело сварил для Белки комковатую ржаную кашу и смотрел потом, как она ест, жадно давясь, и радовался тому, как с каждой ложкой лицо её понемногу розовеет.
Он согрел ей воды и принёс чистое платье, расчесал волосы. Он достал бы ей звезду с неба, если б мог.
День был погожий, и он вывел девочку во двор, усадил на солнце и стал рассказывать. Про то, каким зычным басом поёт старуха травница, совсем как отец Симпатий, только без бороды.
Про плотину, которую идиот Староста всё-таки вчера разломал, потеряв половину брёвен и едва не утопив обоих быков. Он даже выпучил глаза и зашлёпал губами, изображая глупую старостину физиономию. Перед этим она не могла устоять и всегда хохотала, замирая от весёлого ужаса и оглядываясь, чтобы не увидел Кузнец.
Но сегодня Белка не смеялась. Сидела больная, тихая и безучастная, и временами даже как будто задрёмывала. И тогда он принёс ей свою вишню, крохотное деревце в глиняном горшке, которую он второй год прятал в дальнем углу чердака и выносил на солнце только когда оставался в доме один. Она проросла прошлым летом на капустной грядке, маленький слабый побег, худосочная веточка, которую он собрался было выдернуть и вдруг узнал мягкие войлочные листочки и отдёрнул руку. Попытался вспомнить, когда в последний раз видел дерево.
Не бревно, не обструганную доску, а живое, настоящее дерево с шелестящей кроной. И не смог.
Чёртова Матушка-Рожь захватила всё вокруг на сотни километров, и до самого горизонта, куда хватало глаз, были только ровные возделанные поля да огороды. Так велел уговор. Тучной плодородной почвы слишком осталось мало, и вся она, до последнего клочка, должна была превратиться в пахотные земли.
Словом, бедная вишня была обречена. Но он всё равно выкопал её, пересадил в горшок и спрятал на чердаке, Сам не понимая, зачем. Ещё год-другой, и она перестала бы там помещаться, да и ягод в одиночку никогда не дала бы.
А потом весной она зацвела мелкими розовыми цветами.
Ему до смерти захотелось тогда показать её Белке, но он не осмелился. Простодушная девочка сразу же проболталась бы. А ему так хотелось ещё хоть раз увидеть цветы.
Но теперь это было неважно. Он бы отдал все вишни в мире, лишь бы девочка улыбнулась.
Он поставил горшок на землю. Вишенка была мелкая, кривенькая и давно уже отцвела, но всё равно она была дерево, диковинное, никогда не виданое. И Белка в самом деле проснулась, захлопала ресницами, глаза у неё стали детские и круглые, и он представил, как расскажет ей сейчас про розовые цветы, про красные сладкие ягоды, которых она не пробовала ни разу, и вкус, который сам он уже не помнил, как она будет слушать, недоверчиво и радостно, и как потом, скорее всего, обо всём забудет. Память у них теперь была короткая, тесная, и хватало её только на самые простые вещи. Пусть, неважно, сейчас она была счастлива.
Улыбаясь, она потянулась, чтобы тронуть красную блестящую ветку, и вдруг охнула и прижала руку к груди. И он увидел её пальцы — чёрные, вздутые, неживые,как резиновая перчатка.
VIII
Старуха была ему не рада. Дверь открыла не широко и в дом не позвала. Стала на пороге, расставив могучие ноги. Вид у неё был заспанный, седые волосы рассыпаны по плечам. Скорее всего, он разбудил её.
— Молока не дам, — начала она хмуро.
— Мне нужна ваша книга, — перебил он, и она сразу вздрогнула и проснулась. Лицо пошло пятнами, глаза заметались.
На улице была пусто, изнуренная работой деревня спала.
Она схватила его за руку и втащила в сени.
— С ума сошли? — прошипела она сквозь зубы. — С чего вы вообще взяли, что у меня есть книга?
— Я знаю, что она у вас есть, — ответил он, — и вы мне её сейчас отдадите.
— Ничего я вам не дам, вы не в себе. Уходите сейчас же.
— Если вы меня прогоните, — сказал он с трудом, потому что сердце поднялось к горлу и разбухло, перекрывая воздух, — я встану у вас под дверью и буду кричать. Я буду кидать вам камни в окна, и мне все равно, что со мной сделают, а уж с вами — тем более.
— Неблагодарный вы человек, Умник, —медленно произнесла старуха. — Всё забыли. А я много сделала для вас когда-то.
«Когда-то и ты была другая», — подумала Умник, — «живая, жалостливая, нежадная, без амулетов, без плясок, без стыдного этого корыстного шарлатанства.