23 июня. "День М"
Шрифт:
Для человека с такой биографией и таким характером гораздо естественнее было бы свести счёты с жизнью — если бы такое намерение на самом деле возникло — в воздухе, в кабине боевого самолёта, прихватив с собой нескольких врагов. Самолёт-истребитель в личном распоряжении командующего ВВС был. Немецких самолётов в небе над Белоруссией 22 июня было хоть отбавляй. Психологический шок от неудачного начала боевых действий не мог стать причиной самоубийства просто потому, что в полдень первого дня войны не было ни самого факта разгрома ВВС округа, ни информации из частей в штабе округа (миф же про уничтоженные «на мирно спящих аэродромах» самолёты и вовсе появился лет через двадцать). Вероятнее всею, 22 июня 1941 г. за командующим авиацией фронта приехали. Приехали люди с горячими сердцами, «друзья народа». У этого визита могло быть, по меньшей мере, две причины. Первая — общая волна арестов, которая с конца мая 1941 г. катилась по высшему комсоставу советских ВВС (24 июня арестован бывший главком ВВС Рычагов, 26 июня 1941 г. арестован командующий
В то время, когда в Москве и Минске заканчивались последние приготовления к грандиозным событиям, которые должны были состояться 22–23 июня, по другую сторону границы последние приготовления закончились. Это уже не гипотеза, это трагический факт. В час дня, в субботу 21 июня, в штабы вермахта поступил условный сигнал «Дортмунд», и немецкие войска приступили «к открытому выполнению приказов». Секрет, доведённый (прямо или хотя бы даже косвенно) до трёх миллионов солдат и офицеров, через несколько часов перестал быть секретом и для командования Красной Армии. Известно как минимум о двух перебежчиках, которые переплыли Западный Буг в полосе Киевского ОВО и сообщили о скором начале войны. Трудно поверить и в то, что у советской разведки не было других источников информации в войсках противника. Как бы то ни было, вечером 21 июня, пройдя через полдюжины инстанций, информация эта дошла до Москвы. В хрестоматийно известной версии Г. К. Жукова события развивались следующим образом:
«Вечером 21 июня мне позвонил начальник штаба Киевского военного округа генерал-лейтенант М. А. Пуркаев и доложил, что к пограничникам явился перебежчик — немецкий фельдфебель, утверждающий, что немецкие войска выходят в исходные районы для наступления, которое начнётся утром 22 июня. Я тотчас же доложил наркому и И. В. Сталину то, что передал М. А. Пуркаев.
— Приезжайте с наркомом минут через 45 в Кремль, — сказал И. В. Сталин.
Захватив с собой проект директивы войскам, вместе с наркомом и генерал-лейтенантом Н. Ф. Ватутиным мы поехали в Кремль. По дороге договорились во что бы то ни стало добиться решения о приведении войск в боевую готовность.
И. В. Сталин встретил нас один. Он был явно озабочен.
— А не подбросили ли немецкие генералы этого перебежчика, чтобы спровоцировать конфликт? — спросил он.
— Нет, — ответил С. К. Тимошенко. — Считаем, что перебежчик говорит правду.
Тем временем в кабинет И. В. Сталина вошли члены Политбюро. Сталин коротко проинформировал их.
— Что будем делать? — спросил И. В. Сталин. Ответа не последовало.
— Надо немедленно дать директиву войскам о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность, — сказал нарком.
— Читайте! — сказал И. В. Сталин.
Я прочитал проект директивы. И. В. Сталин заметил:
— Такую директиву сейчас давать преждевременно, может быть, вопрос ещё уладится мирным путём. Надо дать короткую директиву, в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений.
Не теряя времени, мы с Н. Ф. Ватутиным вышли в другую комнату и быстро составили проект директивы наркома. Вернувшись в кабинет, попросили разрешения доложить. И. В. Сталин, прослушав проект директивы и сам ещё раз его прочитав, внёс некоторые поправки и передал наркому для подписи». (15, стр. 261)
Единственным документом, по которому мы можем проверить достоверность этой версии, является опять-таки «Журнал посещений». Запись совещания не существует (или она по сей день не рассекречена). Что касается мемуаров, то ни Сталин, ни Тимошенко, ни Ватутин их не оставили. Судя по «Журналу посещений», Тимошенко и Жуков вошли в кабинет Сталина в 20.50. Вместе с ними в 20.50 к Сталину вошёл и маршал Будённый (о присутствии которого Жуков не произнёс ни одного слова). Ватутин в кабинет не входил (впрочем, не исключено, что хотя бы в этом Жуков не соврал, и приехавший вместе с ним Ватутин просто оставался в приёмной). Сталин был не один. В кабинете вместе с ним находилось четыре человека: Молотов, Берия, Маленков и советский военно-морской атташе в Германии, скромный капитан первого ранга Воронцов. Никакие другие «члены Политбюро» в кабинет не входили. В 21.55 в кабинет Сталина вошёл ещё один человек. Он не был членом Политбюро и занимал на тот момент должность наркома госконтроля. При обсуждении секретных военных вопросов особой важности наркому госконтроля делать было решительно нечего. Его работа — проверка заводских столовых, соблюдение правил советской торговли в сельпо, влажность картошки на складе ОРСа. Но фамилия этого человека была Мехлис, и начиная с 1924 г. он был рядом со Сталиным, выполняя негласную роль особо доверенного порученца по тайным и грязным делам. В 22.20 военные вышли из кабинета. (6, стр. 301)
На этом доступные нам факты заканчиваются, и мы возвращаемся к гипотезе № 3, базирующейся, в свою очередь, на ключевых моментах гипотезы № 1, а именно: Тимошенко и Жуков оценивали боеспособность Красной Армии очень низко, а Сталин — очень высоко.
Исходя из своей оценки боеспособности Красной Армии, Тимошенко и Жуков нисколько не сомневались в том, что развёрнутых у советских границ 115 немецких дивизий будет вполне достаточно для того, чтобы разнести «непобедимую и легендарную» в пух и прах. Вот почему они поверили безвестному немецкому фельдфебелю. Полностью и сразу. Кроме того, они в ту же секунду с ужасом подумали о том, что в авиаполках Западного ОВО объявлен выходной, один из 12 истребительных полков и вовсе разоружён, а зенитные дивизионы выведены на окружной полигон. Расстрельным подвалом запахло вполне отчётливо. Оба они прекрасно понимали, что «вдохновителем и организатором» победы Сталин объявит себя, а виновников разгрома будет искать среди окружающих, и они в этой очереди — первые. Поэтому в 20.50 они вошли в кабинет Хозяина с отчаянной решимостью «во что бы то ни стало добиться решения». Какого решения? «О приведении войск в боевую готовность»? Шестью страницами раньше Жуков без тени смущения пишет, что долго уговаривать Сталина по этому вопросу ему и не пришлось: «Генеральному штабу о дне нападения немецких войск стало известно от перебежчика лишь 21 июня, о чём нами тотчас же было доложено И. В. Сталину. Он тут же дал согласие (подчёркнуто мной. — М.С.) на приведение войск в боевую готовность». (15, стр. 255) О чём же тогда в течение полутора часов шла напряжённая дискуссия? О чём была директива, которую Сталин сразу отклонил, приказал составить новую, потом ещё что-то в ней исправил? Разумеется (слово для гипотезы мало подходящее, но в данном случае вполне оправданное), разумеется, спор шёл о введении в действие плана прикрытия и немедленном объявлении всеобщей мобилизации, а вовсе не о куцем огрызке этих действий под литературным названием «приведение войск в боевую готовность».
Сталин немецкому перебежчику совершенно не поверил. Во-первых, потому, что, будучи сам беспредельно лживым человеком, он не верил никому. Первая и главная мысль, которая возникла у него после сообщения Тимошенко, была: «Кто подослал этого фельдфебеля? Зачем? Не сам ли Тимошенко всё это выдумал? Или Пуркаев? Допросить подлеца с пристрастием и расстрелять…» Увы, и это, к сожалению, не ёрничество, а цитата (правда, о другом перебежчике и в другой день). Примечательно и то, что о судьбе двух перебежчиков, которые вечером 21 июня, рискуя собственной жизнью и подвергая страшной опасности свои семьи, пытались помочь «родине мирового пролетариата», ничего по сей день не известно. Во-вторых, потому, что такое совпадение дат (даты задуманной Сталиным провокации и даты реального гитлеровского вторжения) было слишком уж невероятным. Как в кино, но такого даже и в кино не бывает. Это же всё равно, что во время дуэли попасть пулей в пулю противника. Такого не может быть, потому что не может быть никогда. В-третьих… Но это «в-третьих» может понять только тот, кому посчастливилось в жизни заниматься каким-нибудь творческим делом. Ну, например, играете вы на скрипке полонез Огинского — и тут сосед начинает буравить стену ударной электродрелью… Понимаете? Вот так же отреагировал Сталин на предложение Тимошенко взять да и развалить красивый план (провокация на пороге мобилизации) товарища Сталина. Боюсь, что Сталин послал Тимошенко с Жуковым туда же, куда он велел Меркулову послать «источник из штаба герм. авиации»…
Сталин не верил людям — но при этом он безоговорочно доверял логике. Своей логике, которой он очень гордился.
И вечером 21 июня 1941 г. он рассуждал (и рассудил в конце концов) абсолютно логично. «Немцы не завершили сосредоточение войск. Половина дивизий вермахта ещё на Западе. Наступать такими силами на Красную Армию — безумие. Численность немецкой авиации у наших границ — ничтожно мала. Против Франции, на фронте в 300 км, в мае 1940 г. было в полтора раза больше самолётов! Такими хилыми силами, с таким авиационным прикрытием немцы наступать не могут. И не будут. У нас ещё в запасе 7 — 10 дней А нужен-то всего один-единственный день, 22 июня. Всего один день. Листовки об объявлении мобилизации с 23 июня уже печатаются…»
Для самых понятливых готов повторить ещё раз.
Традиционная версия: «Сталин поверил подписи Риббентропа на Пакте о ненападении и поэтому не верил в то, что Гитлер нападёт на Советский Союз».
Моя версия: «Сталин верил в мощь Красной Армии и поэтому не поверил сообщению о том, что Гитлер решил начать вторжение 22 июня, до завершения сосредоточения у границ СССР таких сил германской армии, которые (по мнению Сталина) необходимо было сосредоточить для войны с могучей Красной Армией. Намерение Гитлера начать вторжение 24, 25, 26-го и в любой последующий день Сталина уже не беспокоило».