29 отравленных принцев
Шрифт:
— Я бросил, — глухо ответил Поляков, — между нами все кончено.
Потехина смотрела на него нежно и печально. Пухлое, напудренное лицо ее в этот момент преобразилось — смягчилось, похорошело.
— Эх ты, рыцарь ты мой, — она погладила Полякова по смуглой, гладко выбритой щеке, — не смей, слышишь? Нельзя так. Надо бороться.
— Бороться можно, когда есть цель. Вот ты говоришь — у тебя дети, Борька с Глебом — цель. Ты им дело хочешь оставить, жизнь их устроить, обеспечить. А я… Мне, Маша, не за что беспокоиться и не с кем теперь
—. Не с кем? — тихо спросила Потехина. Поляков сумрачно молчал.
— Хорошо, что ты сегодня сюда ко мне приехал, — повторила Потехина, — рада я тебя видеть, Ванечка.
Она медленно поднялась со скамьи и начала спускаться вниз, на поле. Поляков последовал за ней. Две фигуры — мужская и женская — одиноко и странно смотрелись на пустых тихих трибунах, окружавших стадион.
Глеб Потехин через все футбольное поле спешил к матери. Он был высоким, долговязым подростком. Темные от природы волосы его сейчас были выкрашены в желто-соломенный цвет. Но когда он подбежал к Потехиной, стало видно, что, несмотря на весь этот блондинистый прикид, он очень похож на мать — те же широкие скулы, тот же монгольский разрез глаз.
— Что, загонял вас тренер-то сегодня? — засмеялся Поляков, здороваясь с ним за руку. — Ничего, терпите. Красиво вратарь-то ваш мяч принимает. Это всегда так или только от своих?
— Всегда, — ответил Глеб Потехин юношеским глуховатым баском.
— Вспотел весь, совсем мокрый, майку хоть выжми! Ну, не стой так, продует, накройся полотенцем. — Потехина (она была ниже сына на целую голову) заботливо укутала его плечи в широкое махровое полотенце. — И давай-ка в душ. Мы тебя с Иваном Григорьевичем у ворот подождем.
— Я быстро, — Глеб широко улыбнулся. — Мама?
— Что?
— Ничего, так просто. Люблю тебя, соскучился, — он нагнулся и поцеловал Потехину в щеку. — Ну, я полетел в душ.
Потехина смотрела, как он «летит» к реабилитационному корпусу, где находились душевые и сауна. Потом взяла Полякова под руку, и они чинно, как супружеская пара, направились по широкой тенистой липовой аллее, ведущей от стадиона к воротам.
Глава 17
ПЕЙЗАЖ С ПОХОРОНАМИ В СЕМЬЕ СВЯЩЕННИКА
Была суббота. Солнечный тихий день. Катя даже представить себе не могла, сколько народа с утра отправляется в выходные за город. Подальше от задушенного гарью и дымом города.
Они с Никитой тоже ехали. Впрочем, куда несла их нелегкая утром в субботу, для Кати сначала было загадкой.
В пятницу под вечер, Колосов зашел к ней в кабинет и спросил самым равнодушным и деловым тоном:
— А что, кстати, ты делаешь завтра?
— А, кстати, твой синяк как? Ого, почти прошел, надо же, — чутко среагировала Катя, — все рассасывается когда-нибудь…
— Вот что. Есть одно дело; Хочу, чтобы завтра ты поехала со мной.
— Куда же это?
— На природу, — ответил Колосов, — мне необходимы твои личные впечатления.
— От чего? —
— Нет, на шашлыки времени не хватит. Да и не то будет настроение, — невразумительно изрек Колосов, чем привел Катю в окончательное замешательство. — Так я заеду за тобой завтра ровно в десять, договорились?
Он покинул кабинет так стремительно, что Катя не успела даже сказать: «Нет, что ты, в субботу я никак не могу!»
В пятницу совсем уж поздно вечером (точнее, в половине первого ночи) объявился наконец по телефону загулявший на черноморском курорте муж — «драгоценный B.A.». Так в домашнем лексиконе именовался Вадим Андреевич Кравченко. Он тоже был с Катей по-мужски лаконичен, но нежен: «Здоров, да здоров я! Все нормально. Купаюсь, загораю, все тик-так у нас с Серегой… Нет, это не простуда, это голос просто немного осип. От ветра, от чего же еще — тут море второй день штормит, бушует… Да нормально все, говорю! Нет, далеко не заплываю. Все хорошо, мой зайчик. И я тоже очень, очень скучаю. Моя куколка… Нет, обратный билет еще не брали. Да успеется! Звездочка моя, Катенька… Нет, ну почему же… почему это мы только водку тут глушим? Мы и сухое тоже пьем с Серегой, и белое столовое…»
Мещерский на том конце света трубку не брал, но Катя слышала его тревожные возгласы: «Поласковей! Что ты все рычишь, как медведь! Про тренажерный зал ей скажи, про спартанский образ жизни…»
Что было делать с «драгоценным» и его закадычным дружком детства? Послать им телеграммой громы и молнии? Пригрозить разводом и девичьей фамилией? Но Катя сама настояла, чтобы они с мужем ехали отдыхать в Сочи. И не его вина была в том, что его отпуск оказался гораздо длиннее Катаного. Катя смирилась, махнула на гуляк рукой. Пожелала мужу всего-всего. Сказала, что безумно скучает. Безумно ждет, орошая слезами их свадебную фотографию.
В субботу она проснулась чуть свет, лежала в постели, разглядывала косые лучи солнца, сочившиеся в щель задернутых штор, и размышляла, теряясь в догадках насчет начальника отдела убийств. У этого человека явно вырастали, оперялись орлиные крылья. И с этим невольно приходилось считаться.
Колосов пожаловал ровнехонько в десять ноль-ноль. Чинно, как жених, поднялся в квартиру, чинно позвонил, чинно поздоровался.
— Привет, завтракать будешь? — спросила Катя. — Я еще не успела собраться.
Он посмотрел на часы. Командирским или того хуже — инспекторским взглядом.
— Времени достаточно. А что у тебя на завтрак?
— Овсянка, сэр, — ответила Катя ядовито. Колосов ненавидел овсянку. Но стоически ел. Катя, в конце концов, сжалилась и сделала яичницу-глазунью.
В машине на заднем сиденье Катя обнаружила большой букет красных георгинов. Гордость не позволила сразу протянуть к ним хищную руку с возгласом: «Какие миленькие! Это мне?» Машина тронулась, а Колосов так ничего и не сказал ей насчет цветов. Катя разозлилась.