2х2=мечта
Шрифт:
Люцина Кшеминская. Люцина! Это имя вспыхнуло перед Людкой ослепительным, беспощадно ярким светом. Людка вся сжалась, как от удара в солнечное сплетение. Так вот чьим именем он назвал лодку! Люцина! Нет, нет, нет, что угодно, только не думать об этом! У Люцины Кшеминской прыщи, штук пятнадцать: верно, она не знает фокуса с салицилкой. И вообще Софи Лорен ее не назовешь. Но, может, у нее богатая внутренняя жизнь? Чем она могла так очаровать Марека, что он понес ее чемодан в добавление к собственной тяжелой сумке? Правда, пани Мареш на одном из уроков внушала, что юноша должен помогать девушке носить тяжести, но с тех пор прошло три месяца, теперь каникулы, а в каникулы и не то забудешь.
Людка задумалась — а у самой-то у нее какая внешность? Нет, особенно хвастать нечем. Зубы хоть и не очень, а все-таки торчат. А она все время забывала про это и смеялась во весь рот. Теперь она больше смеяться не будет. И зубов не видно, и наводит на мысль, что она живет богатой внутренней жизнью. А волосы? Кшеминская распускает волосы «под утопленницу». Может, Людке стоит завести прическу
Или Лумумба. Людка видела его в кинохронике. С каким превосходством, с каким презрением смотрел он на этих солдафонов, которые его вели! Сколько гордости, сколько достоинства было в его лице!.. А у нее, у Людки, есть ли в лице хоть что-нибудь от Лумумбы? Сомнительно. Но и у Люцины Кшеминской тоже нету. Вот только имя, имя тревожило Людку, хотя могло быть и случайным совпадением…
Все эти рассуждения разом вылетели у Людки из головы, когда Марек Корчиковский, преспокойно поставив наземь чемодан Люцины, взял рюкзак у Гани Карвинской. Ганя Карвинская вместе с Кристинкой Каминской были влюблены в Томалу из бывшего одиннадцатого класса, причем, пожалуй, у Гани шансов было больше, и Корчиковский знал об этом, а он перебегать другому дорогу не станет. Томала кончил школу и поступил в институт коммунального хозяйства. Теперь, должно быть, Абанович войдет в районную шахматную команду, а уж в общешкольную-то наверняка. В июне они с Мареком на всех переменках разыгрывали партию какого-то Орангутана, так его звали, совсем как обезьяну, только без «г» на конце, и Абанович, когда их дразнили, не уставал об этом напоминать: «Только без «г», сынок». Отличный малый этот Абанович. Однажды ребятам пришлось устроить взбучку Генеку Куреку, иначе просто нельзя было — он наябедничал пану Касперскому, что ребята нарочно испортили электричество в физкабинете (а они это сделали так ловко, что без Генека пан Касперский не скоро нашел бы поврежденное место). Ну, разложили Генека посреди класса, и все подходили и шлепали его пониже спины. Каждый по одному разу, чтоб справедливо. Пан Касперский всех допросил, и оказалось, что только один Абанович, первый по списку, не участвовал в экзекуции. Пан Касперский, торжествуя, велел ему встать.
— Милый Абанович, объясни этому стаду баранов, какими благородными побуждениями ты руководствовался, но принимая участия в коллективной расправе. А ты, Курек, объясни, почему так покорно лежал.
— А это мне за то, что я вам проболтался, пан учитель. Вечно у меня так — ляпну чего не надо… так что мне все равно полагалось, не сегодня, так завтра, я сам знаю, — объяснил Курек.
— У вас тут один Абанович разумный человек. Ну, расскажи нам, Абанович, почему ты его не бил.
— Да не протолкаться было, пан учитель. Вокруг Курека была такая давка!
Тут пан Касперский заявил, что отказывается с ними разговаривать, что высокие человеческие чувства всем им абсолютно чужды, и дулся на них целую неделю. Но потом не выдержал, очень уж его разбирало любопытство: а как у них в классе наказывают девчонок? Ему объяснили, что девчонку не лупят, а пришпиливают ей на спину бумажку с надписью, например: «Простите, подруги, простите, друзья, ужасная дура и ябеда я», и тому подобные поэтические упражнения и приставляют к ней «ангел а-хранителя», который следит, чтоб она эту бумажку не срывала.
Лагерь был уже близко, в просветах между соснами заблестело озеро. И озеро, и лагерь в густом лесу — отличная маскировка! Будем надеяться, что никакие родители не найдут сюда дороги.
На третий день Людка сдала экзамен по плаванию и получила права [11] . В Варшаве она как-то не успела этого сделать. К счастью, их инструктор был уполномочен принимать экзамен и захватил с собой печать Польской Федерации по плаванию.
Марек совершенно не общался ни с Люциной, ни с Карвинской. Да Людка, по правде сказать, мало его и видела эти три дня — очень была занята разными делами. Какие-то вандалы из первой смены поломали столы во дворе, шел набор в коллектив художественной самодеятельности, надо было наметить маршруты будущих походов, договориться с директором кинотеатра в соседнем городке относительно общелагерных походов в кино, упросить руководителя местного спортивного общества, чтобы он дал им напрокат велосипеды; кроме того, волейбольная площадка была в ужасном состоянии, столбики для прыжков в высоту еле держались, беговая дорожка не утрамбована — а ведь некоторые девчонки всерьез готовились к спортивной карьере Ирены Киршенстейн и Эвы Клобуковской. Про себя Людка знала — ее путь в Японию, Мексику или Рио-де-Жанейро лежит не через легкую атлетику. В беге, например, результаты были просто смехотворны. Впрочем, что ей города? Это ведь просто транспортные узлы, не более, хотя посмотреть, конечно, неплохо бы!
11
В Польше существуют специальные права по плаванию, без которых не разрешается купаться в неохраняемых водоемах и брать напрокат лодки.
Два с половиной дня Людка трудилась в поте лица, на третий день после обеда сдала на права и сразу же взяла байдарку. Она плыла вдоль тенистого берега, и, хотя день был жаркий, ей стало прохладно — такое ощущение бывает, когда летом по улице проедет поливальная машина и обдаст ноги мельчайшей водяной пылью. Тогда Людка выгребла на середину. Она вспомнила, что перед ее уходом в лагере разыгрался небольшой скандал — кто-то кого-то откуда-то столкнул, а тот свалился в бочку с дождевой водой, — и порадовалась, что ее сейчас там нет. Людка решила заплыть далеко-далеко и понаблюдать, «как солнце все ниже и ниже спускается к краям небосвода, как слабеет, сменяясь мягким, теплым светом, палящий жар, как багровеет ясный солнечный лик, уподобляясь здоровому лицу селянина, что, завершив дневные труды свои в поле, удаляется на отдых. Уже сверкающий диск…», нет, он еще не коснулся верхушек бора, и пока еще ничто не предвещало туманных сумерек. По-прежнему было жарко.
С берега или когда плаваешь около мостков, озеро кажется небольшим. Но стоит отплыть подальше, оно начинает расширяться, и противоположный берег отдаляется. Людка гребла неважно. Отплыв на километр, она уже устала, разболелись руки. Вот оно, отсутствие тренировки и губительное действие школы на спортивную форму… Людка решила добраться до камышей и там отдохнуть.
Она перестала грести, положила весло на нос байдарки, а сама растянулась на дне. Солнце припекало, но после месяца, проведенного на берегу Ленивца, Людка могла не опасаться за свою кожу, даже на носу… В июле она извела на обожженные места вполне достаточное количество простокваши. Высоко в небе, раскинув неподвижные крылья, бесшумно пролетели три птицы, похожие на маленькие самолетики. Людке было так хорошо, что захотелось сочинить стихи. Она попробовала что-нибудь придумать. Стихотворение было где-то в ней, внутри, она чувствовала его, в нем была и эта тишина, и камыши, и пролетевшие мимо птицы с вытянутыми шеями, и легкая озерная волна, мягко колеблющая байдарку, и далекие голоса, которые доносились из лагеря, и запах солнца — последнее показалось ей неплохим поэтическим образом. Но кроме «запаха солнца», никакие слова больше не придумывались. Ну и ладно! Она ведь не Фрончак, который в восьмом классе признался пани Мареш, что вечером не может заснуть, пока не напишет минимум трех стихотворений. И даже принес ей кое-что почитать. Пани Мареш ему посоветовала: «Фрончак, попробуй писать каждый вечер минимум шесть. Глядишь, лет через пять — десять вдруг напишешь и седьмое — хорошее». Из этого Фрончак сделал вывод, что у него талант, и готовился стать знаменитым поэтом. Впрочем, в девятом классе он готовился стать чемпионом по фехтованию.
Байдарку качнуло набежавшей волной, Людка подняла голову и увидела уплывающее весло. Вода понесла его к камышам, и оно зацепилось за водоросли. Людка попыталась подгрести туда руками, но что-то ничего не получалось. Не хотелось лезть в воду, так как она не взяла с собой запасного купальника, однако пришлось. Людка встала на край байдарки и плюхнулась в озеро. Нырять среди камышей было невозможно, даже плыть было трудно, приходилось все время оглядываться, выискивать узкие протоки между клубками водорослей, чтобы не запутаться. Это стало даже увлекательно. Людка представила себе, что форсирует некую реку в девственных джунглях, и вскоре забыла про весло — приходилось остерегаться крокодилов. «Если что, пальцем в глаз…» Кроме того, нельзя было забывать про хищных пираний… И надо раздобыть что-нибудь на обед — в здешних водах нет летающих рыб, и не приходится рассчитывать, что пища свалится с неба прямо на палубу…
— Людка-а! Людка-а! — послышался чей-то громкий, встревоженный голос.
Она не откликнулась, но сердце заколотилось так, словно ей не хватало воздуха. Людка подплыла к месту, откуда просматривалось все озеро. Марек Корчиковский тряс байдарку и орал во все горло:
— Людка-а! Людка-а!
Он нырнул под байдарку, только ноги мелькнули в воздухе. Потом вынырнул и опять начал:
— Людка! Людка-а!
Лицо у него было испуганное. Людка тихонько нырнула, подплыла под водой и вынырнула, словно утка, как раз около Марека.