2х2=мечта
Шрифт:
— Так у вас есть и третий компаньон?
— Один месяц в году, когда я уезжаю в лагерь, интересы фирмы блюдет моя почтенная матушка.
— Ты, кончай заливать, уши вянут. Заводи музыку, братцы! Начинаем танцы и пляски!
Так, значит, Марек говорил тогда правду, и ни одна душа ему не поверила. А он, значит, скрывать не скрывал, но и убеждать никого не собирался. Сказал, не поверили — ну и ладно. А убедиться лично никто не мог — кому охота вставать в пять утра? Марек, видно, и драться тогда предлагал в пять утра у Вислы потому, что для него ранний подъем — дело привычное! Интересно, неужели в тот день под дверьми так и остались стоять пустые бутылки? А может, Великий Дед вылез из кресла и лично произвел
Людка улеглась на живот и начала писать в своей тетрадке, которая теперь, когда Людка вырвала страничку про Того Человека, снова стала чистой.
«Марек, это замечательно, ты настоящий мужчина. Я сидела в машине моего брата Стефана и пряталась, как могла, чтобы ты меня не заметил. Мне бы очень хотелось с тобой помириться. Я живу на берегу реки под названием Ленивец и каждый день ставлю будильник на пять утра. Ты об этом никогда не узнаешь, потому что я тебе никогда не скажу, даже если мы помиримся, но знай, что… Будильник звонит, я просыпаюсь, но делать мне нечего, и я читаю до восьми книжку или думаю, как ты там, в Варшаве, ходишь по улицам, а иногда представляю, что хожу с тобой. Знаешь, говорить я вообще-то умею, только в письменном виде не могу, так что не сердись, что я так глупо пишу, но ты ведь и сам насчет писанья не слишком. Мне теперь кажется, что я с самого начала знала то, что знаю теперь, а с Тем Человеком это была ерунда и выдумки, и все, что я говорила ему, это я говорила тебе. Но ты всегда со мной такой грубый, резкий. Теперь-то мне все равно, будь какой хочешь, я-то знаю, какой ты на самом деле. А взаимность — вещь второстепенная, я с детства так считаю; главное, что ты есть и что ты настоящий человек. Хотя мне очень грустно и вообще для таких несчастных случаев должна существовать какая-нибудь «скорая помощь». Я жду не дождусь, когда мы наконец поедем в лагерь, хоть в озере вместе поплаваем. В лагере будут ласты и маски, мы сможем вместе нырять, даже если по-прежнему не будем разговаривать. Иногда мне кажется, что я тебе нравлюсь, а то почему же ты меня одну преследуешь и изводишь, а других девчонок нет. Но только ты гордый и боишься, как бы не отшили, а я бы тебя отшивать ни за что не стала. У меня потому такие мысли, что я два раза видела, как ты в классе на меня смотрел, когда думал, что я не вижу, а еще потому, что ты всегда мне хамишь. Как подумаю про это, у меня сердце превращается в мокрую губку. Но если ты смотрел вовсе не на меня, а на таблицу элементов, которая висит над моей головой, то тоже ничего. Хотя вообще-то не совсем ничего…»
А солнце пекло и пекло, и Людкина спина, политая водой цвета черносливового компота, изжарилась до волдырей.
12
В поезде, который вез их в лагерь, Людкиным соседом оказался Генек Курек. Людка раньше почти никогда с ним не разговаривала, потому что Генек не обладал материалистическим мировоззрением. Впрочем, он не обладал никаким мировоззрением вообще. Стефан, видимо, ошибался — ничего интересного Генек Людке не рассказал. Все остальные в купе спали, держались только они двое. Людка — потому, что не умела спать сидя, а Генек — потому, что мама дала ему с собой слишком много жратвы.
— Да выкинь ты это в окошко, сколько можно чавкать! — разозлилась в конце концов Людка.
— Мне мама велела не выбрасывать.
— Эх ты, маменькин сынок. Ну давай я выкину, и твоя совесть будет чиста. Идет?
— Давай! — обрадовался Генек, и Людка отправила в ночную темноту четыре крутых яйца.
— А может, у Яськи мало? — задумался Генек.
— Ты что, серьезно?
— Да нет. Мама дает нам всего поровну.
— Ты сообрази, голова, мы ведь приедем прямо к завтраку. Давай колбасу, — сказала Людка, которой чавканье Генека мешало смотреть в окошко, хотя ничего не было видно.
— А может, кто съест?
— Да кто станет есть, когда у каждого полный мешок еды. Может, собака какая найдет и съест.
— Это грех.
— Грех не грех, но нехорошо. Только это не наша вина, зачем нам столько напихали? Лучше бы выдали наличными.
— Ага! — загорелся Генек. — Нам пока что дали по сотне. А тебе?
— Сто двадцать, да своих была сотня. Двести двадцать.
— Порядочно.
— Мало. На месяц!
— Точно, мало, — согласился Генек. — Может, еще пришлют. Напишем, что кормят слабо.
— Ну, и приедут с чемоданом пирогов. Сраму не оберешься! Лучше написать, что обувка развалилась.
— Купят корочки на микропорочке и пришлют по почте, — возразил Генек. — Черт возьми, у Корчиковского небось сотни три, не меньше. Девчонок в кино водит.
— Кого это он в кино водит?
— Встретил Яську с Зоськой в кино «Муранов» и…
— …«и» — чего икаешь, заика?
— И ничего. Они себе купили билеты, он себе, и пошли.
— Вот дурак! Ты же говоришь, он их повел.
— Это я просто так.
— А зеленью верблюды тебе не мерещатся?
— Нет. Но после кино он повел их в «Улыбку» и один заплатил по счету. Двадцать восемь пятьдесят. Видно, родители богатые. Ну, колбасу мне, факт, не съесть. На, выкинь, возьми грех на себя.
— Да подавись ты своей колбасой! Что я, нанялась всяким тут колбасу выкидывать? Сам выкинь.
— Чокнутая! — обиделся Генек.
— Дай откусить кусочек, я свой пакет со жратвой сунула в кастрюлю на кухне.
— Ешь всю. Бутерброд хочешь?
— А с чем?
— С сыром.
— Давай. А чего там было, в этой «Улыбке»?
— Да ничего. Танцы. И лекция какая-то.
— Корчиковский, значит, с Яськой?
— Нет. Они просто так пошли, после уроков. Шли себе по улице и зашли.
— Тогда давай еще бутерброд.
— А котлету хочешь?
— Какую?
— Ну, какую — мясную.
— Можно. Компот есть?
— Еще бы, три банки. Тьфу, черт! Одна лопнула. Льется.
— Ты-то как бы не лопнул!
— Сама ест, а сама смеется!
— Эй ты, тепа-недотепа! Но спи, обворуют.
— Ну и пусть обворуют! — решил Генек Курек и, едва договорив, погрузился в глубокий сон.
А Людка только успела порадоваться, что они едут не на электричке и паровоз выбрасывает длинные снопы искр, как вдруг с изумлением обнаружила, что уже утро и что спать сидя она все-таки умеет.
Едва вылезли из вагона, поднялся крик. У Маховской из бывшего десятого пропала толстая тетрадка с мудрыми мыслями. Причем там были не только собственные мысли Маховской, но и цитаты, которые она целых два года выписывала из книжек, не входящих в школьную программу. Кто конкретно спер мысли, выяснить так и не удалось, но по дороге все мальчишки сбились в кучу вокруг Патовского (из бывшего десятого) и выкрикивали:
— Ой, подохнуть, ей-богу! Ой, держите меня!
Наконец Маховская прорвалась с разбегу сквозь толпу ребят, трахнула Патовского по голове и вырвала тетрадку. Но мальчишки все равно веселились всю дорогу, а Маховская тащилась в хвосте колонны и всхлипывала.
Наученная ее печальным опытом. Людка дала себе слово: как только приедет в лагерь, вырвать из дневника и сжечь или закопать ту страничку, где говорилось про Марека. А что, если ее дневник попадет кому-нибудь в руки! Мальчишки все-таки ужасные свиньи. Вроде бы и взрослые, и всякое такое, а ведут себя хуже первоклашек. Напихали Генеку Куреку неизвестно когда камней в рюкзак, лямки так в плечи и врезались, целых пол километра надрывался, бедняга, пока не сообразил, что дело нечисто. Марек Корчиковский шел в голове колонны и приплясывал, будто радовался чему-то или разучивал хали-гали. Но потом он бросил дурачиться и подхватил чемодан Люцины Кшеминской из бывшего девятого «Б».