300 дней и вся оставшаяся жизнь
Шрифт:
На треть, на треть… Ноги по колено отрубить? Тьфу, гадость какая в голову лезет… Пятьдесят восемь килограммов… У нее самой сорок восемь — но он выше ее на полторы головы, а на его ладонь она может вполне комфортно усесться. Ну примерно.
Бедный мальчик… А ведь ее Сашке тоже в армию идти, и совсем скоро, через три с половиной года…
Господи, о чем она думает? Ей надо думать совсем о другом. Ведь она на этот раз действительно крупно вляпалась, и увольняться с довольно рыбного места ей придется не из-за какой-то дурацкой выходки дурацкого мальчишки, а по статье! Ее, возможно, даже посадят! Это вчера вечером они с мамой и Сашкой заливались хохотом, обсуждая происшествие в «Грации». А сегодня утром выяснилась ужасная вещь. И, увы, не дешевые колготки оказались велики,
Выяснилось следующее: новый начальник Виталий Валентинович Голубев на работу нынче не явится. По причине наличия у вышеозначенного Виталия Валентиновича вполне законного больничного листа. И не грипп, не бубонная чума, не холера скосила красавца-мужчину во цвете лет. Его жестоко и беспричинно до полусмерти отходила какая-то пигалица в магазине дамского белья «Грация», куда он завернул купить дочери презент на совершеннолетие. При большом скоплении возмущенных свидетелей.
— И будет он полный дурак, если не подаст на нее в суд, — резюмировала Полина Георгиевна, которая на добрый десяток лет была старше нового директора и уже заочно взяла над ним шефство. — Виданное ли дело, очки в золотой оправе прямо на лице у человека так помять, что как будто корова их жевала!
При этом завершающем аккорде молодежь заржала, как застоявшиеся казацкие кони, а вжавшаяся в колючий аспарагус Инночка пискнула:
— Так он в больнице?
— В какой, к черту, больнице, дома бодягу небось к синякам прикладывает!
— Новые очки покупает! Платиновые. Но с темными стеклами! — резвилась молодежь.
— Нет, ну почему у меня завсегда сердце радуется, когда простой человек какому-нибудь богатенькому Буратино в рыло двинет, а? — балагурили коллеги.
— А с чего ты решил, Женька, что пигалица эта самая — простой человек, а не кто-нибудь из наших, из так называемой интеллигенции? — Поставила вопрос ребром Полина.
— Полина Георгиевна, ну вы даете! Конечно, какая-нибудь работница обувной фабрики, ошалевшая от тамошних цен, или нянечка из детского садика. Ну не Инночка же наша рыло этому, как его, Виталию Валентиновичу расквасила!
Тут Инночка была вынуждена раскашляться и бежать в туалет, и жадно, затяжка за затяжкой, хватать сигаретный дым.
Рабочий день завершился нервозно, но Армагеддон местного масштаба предстоял дома: не сказать маме, что объект вчерашних насмешек, голливудского вида любитель абсолютно посторонних попок, и есть будущий Инночкин начальник, преступница не смогла.
— Господи, Нуся, ну почему ты без конца вляпываешься в дерьмо?
— Мама…
— Да, именно дерьмо! Чем тебе был не хорош Никита, с которым вы дружили в школе? Чем?
— Он постоянно поправлял штаны…
— Ну и что?
— На этом самом месте, мама! Это отвратительно!
— Зато теперь он профессор!
— Педагогики, — брякнула Инночка и тут же пожалела о сказанном: Капитолина Ивановна была педагогом с сорокалетним стажем, и намеки на халявность педагогического труда не терпела.
После трех литров слез, посвященных дочерней неблагодарности в частности и бестолковости вообще, а также шести таблеток валерьянки и двух (в качестве тяжелой артиллерии) — валидола воспитательный процесс был продолжен:
— А Славик? Твой бывший? Зачем нужно было выслеживать его с этой его блондинкой? Тем более что он все равно ее сразу же бросил!
— Но мама, я не выслеживала! Я застала их в нашей со Славиком постели, а на ней, к слову, был мой пеньюар…
— Который привез тебе из Франции Славик!
— Ты же сама моешь им плиту, я к этой дряни и не прикоснусь больше!
— А письма, Нуся? — вдруг совершенно спокойным голосом сказала мама. — Письма, которые ты получаешь пачками и перечитываешь в ванной? Письма, которые лежат в столе рядом с порнографией и этой гадостью? Ты связалась с зеком?
Ответить было нечего.
«…Здесь есть библиотека. Я решил: раз я влюблен — буду читать стихи. Попался Бродский, собственно, не Маяковского же мне читать? У него есть потрясающая вещь, „Зимняя почта“ называется. Ну, в смысле медленная, наверное, ямщики по дороге замерзают, как в Полининой песне,
Глава 5
Она решила никуда не ходить. Так называемые «половые праздники» — двадцать третье февраля и восьмое марта, с подросткового возраста казались ей отвратительными по своей сути. В конторе большие надежды возлагались на грядущую пьянку с Терпилой (так конторская молодежь окрестила Виталия Валентиновича Голубева, директора, руководителя, отца-командира, можно сказать) во главе: ведь ничто так не сближает, как коллективное распитие горячительных напитков, правда? Сближаться ни с кем не хотелось.
Профигурировал бывший муж. Но Инночка охотно предпочла бы лесоповал и каменоломни в одном флаконе общению со Славиком. Собственно, какого дьявола она вообще поддерживает с ним отношения? Сашке он не нужен — ни он сам, ни его деньги. Мама в глубине души его презирает. Почему бы не послать его, куда подальше, а, Инна Алексеевна? Наверно, она просто слишком ленива. Это ведь надо кричать, ругаться, закатывать истерики. А, может, она просто его боится?
Она рассеянно рассматривала только что связанную половинку спинки свитера. Пальцы уже отваливаются. Ящик посмотреть? А с кем бы она вообще хотела провести вечер «международного женского дня»? Чего себя обманывать, очередное Генкино письмо не выходило из головы: прогулка по заснеженному сумрачному лесу в обществе ее свежеобученного терминатора представлялась достаточно безопасной, чтобы быть романтичной. Она вообще довольно часто последнее время думала о своем бывшем подчиненном, столь резко и неожиданно поменявшем их отношения. И, уж если быть честной хотя бы с собой, поменявшем если и не жизнь, то ее отношение к жизни. Что интересно, давно уже отвыкшая от присутствия мужчины Инна Алексеевна рисовала в богатом своем воображении сцены, весьма далекие от откровенных: прогулки, разговоры, поступки. Короче, сплошная романтика и никакого секса. Возможно, этому способствовал общий тон Генкиных писем: «Я бы рад пообещать тебе аргентинские орхидеи, устрицы и шампанское в кафешантане на Монмартре, и алмазную диадему в честь международного женского дня восьмого марта. Увы! Сейчас я бы смог предложить лишь побродить по ночному лесу с букетом из смерзшихся еловых веток. Да что там — я и разговаривать-то толком разучился, здесь вся лингвистика состоит из семи всем известных корней, даже глаголы растворились в океане ненормативной лексики. Все это, конечно, временное, а я просто нытик. Но я уже две недели постоянно думаю о том, насколько я был бы счастливее, если бы хоть раз мне удалось услышать твой тихий смех в темноте…»
Да уж, тихий смех в темноте… Теперь она и сама об этом постоянно думала…
В дверь позвонили. Сашка с дискотеки? Рановато…
— Нуся, иди, к тебе Тамара! — мама Томку недолюбливала, но с наличием у дочери подружки приходилось мириться: Тамарин супруг, существо абсолютно безотказное («Подкаблучник, по-другому и не скажешь!») часто помогал Лучининым по хозяйству — мебель передвинуть, полочки повесить, прокладки в кранах поменять.
— Так, Лучинина, чего расселась? — Томка, появляясь даже на открытом пространстве, не говоря уж про помещения, всегда производила впечатление миниатюрного торнадо. В школе они с Инночкой сидели за одной партой, всю жизнь прожили на одной лестничной площадке, дружили с детского сада и по сию пору. Но, что удивительно, будучи похожими друг на друга чисто внешне, были настолько разными по характеру, что только тот, кто видел Томку и Инночку впервые, причем в состоянии полного покоя, лучше спящими, мог это сходство заметить. Все остальные — общие друзья, соседи и родственники — в один голос утверждали: да, только противоположности сходятся. Вот лучший пример: Томка и Инночка.