325 000 франков
Шрифт:
– Мари-Жанна защищается, - сказал я.
– Но она делает это с упоением.
– Понял!
– воскликнул я.
– Мари-Жанна мучает своих преследователей, как черный бой своего хозяина-колониста.
Корделия возмутилась:
– Пока что, насколько мне известно, хозяин избивает боя.
– Именно поэтому, когда бою представляется случай в свою очередь ударить хозяина, он теряет над собой всякий контроль. Слишком много унижений ему пришлось испытать, и он должен за них отплатить. Он кружит вокруг агонизирующего, как я вокруг змеи.
– Но тебя никогда не унижала ни одна змея.
– Наверняка унижала, хотя я и забыл, при каких обстоятельствах. А может быть, я был
– Но ведь преследователи Мари-Жанны еще не умерли.
– Они просители, и поэтому сила на ее стороне. Появись в ней ответное чувство, и соотношение сил немедленно изменилось бы. В действительности же они сильнее, потому что они мужчины. И по этой причине тебе не по душе обращение Мари-Жанны с ее ухаживателями. Во взаимоотношениях хозяина с рабом всегда есть что-то темное. Они могут жить бок о бок только ценой взаимных уступок, и в конце концов они находят в этих компромиссах удовольствие. Прочти обязательно, что писал об этом Гегель... Бывает, что бою нравится, когда его бьют. Это верно и в отношении домашних животных. У одного человека была собака, на которую дубинка действовала так же возбуждающе, как запах суки, это было омерзительно. Бывает также, что хозяин испытывает наслаждение, когда бой унижает его. Но чаще всего они любят и ненавидят друг друга одновременно и взаимно; и таким образом, все поступки в их совместной жизни носят двусмысленный характер. Стыд обладает еще большим количеством личин, чем многоликая аллегория трагедии. От него остаются шрамы.
– Но Мари-Жанна не раба своих поклонников.
– Пока что в таких странах, как наша, все женщины - а негры.
– Существуют порядочные женщины.
– Это "кроткие негры".
– Я стою за восстание "кротких негров", - сказала Корделия.
– Чудесный сюжет для пьесы, - сказал я, - в тот момент, когда вспыхивает бунт, колонист с удивлением обнаруживает, что больше нет "кротких негров".
– Надеюсь, именно они окажутся самыми свирепыми, - заявила Корделия.
– Пьеса будет хорошей, только если колонист поймет, почему именно "кроткие негры" должны быть самыми свирепыми...
Мы знакомы с одной девушкой, дочерью колониста. Она окончила среднюю школу во вьетнамском городке, где жила с матерью и отчимом. В коллеже она подружилась с неким Нгуеном, молодым вьетнамцем, который, как она знала, был связан с партизанами. Она была полностью согласна с ним, что необходимо бороться за освобождение колониальных народов. Они вместе читали стихи Бодлера, Рембо, Десноса, Превера. Однажды ночью в городке вспыхнуло восстание. Утром девушка нашла своего отчима связанным на стуле в кабинете. В доме все было перевернуто вверх дном. Она ненавидела отчима и отнеслась к этому спокойно. С улицы доносились пулеметные очереди, но француженка была храброй и не перепугалась. Повстанцами, ворвавшимися к ним в дом, командовал Нгуен. Она подошла к своему другу и сказала:
– Ну и шум вы подняли...
Вьетнамец посмотрел на нее. Она собиралась на теннисный корт: на ней был спортивный костюм, под мышкой она держала ракетку, и волосы у нее развевались на ветру. Она задорно смеялась.
– Немедленно вернись к себе в комнату, - грубо сказал Нгуен.
– Это еще что за разговоры...
Совсем близко хлопнул выстрел.
– Ну и бузу вы устроили!
Вьетнамец плюнул ей в лицо.
Дочь колониста живет теперь во Франции и зарабатывает себе на жизнь. С тех пор она о многом раздумывала.
– Каждый мужчина, - сказал я Корделии, - виноват перед всеми женщинами.
– Ты мне надоел, - ответила Корделия.
– Как бы нам помирить Мари-Жанну с Бюзаром?
– Разве ты ничего не добилась?
– После всего, что она мне сообщила о старике Мореле, я почувствовала себя не "в форме", как сказали бы твои друзья велогонщики, чтобы разговаривать с нею о Бюзаре.
– А ты убеждена, что Мари-Жанна и раньше так же рьяно сопротивлялась старику Морелю?
– Совершенно уверена, - твердо сказала Корделия.
– Ты разве не видел обстановку в ее комнате? Трухлявая кровать, унаследованная от ее бабушки. Ни холодильника, ни стиральной машины, ни электрической швейной машины. Дешевенький динамик. У нее нет ни одной "ценной вещи", выражаясь языком мелких буржуа. Платья она шьет себе сама - покупает остатки и отдает их кроить своей соседке, которая научилась кройке.
– Вот это убедительно.
Мы с Корделией имеем обыкновение проверять честность профсоюзных и политических деятелей, деловых людей и девушек, сопоставляя, с придирчивостью налогового инспектора, их образ жизни с их доходами.
В пятницу, в восемь часов утра, Бюзар начал свою четвертую смену; брессанец вышел на работу в полдень.
После обеда Бюзар поделился своим горем с Элен и дал ей прочесть письмо Мари-Жанны.
В шесть часов вечера Элен пошла к воротам фабрики, чтобы встретить мать Мари-Жанны и переговорить с нею. Корделия со своей стороны собиралась прощупать Шатияра, с которым мы дружили, и после этого снова повидать Мари-Жанну и ее мать.
Таким образом, в субботу утром больше десяти человек, включая мать Мари-Жанны, пытались помирить Бюзара с его невестой.
До сих пор Элен не одобряла женитьбы брата на этой "ломаке", как она говорила. Мать Мари-Жанны утверждала:
– Всякая торговля превращает человека в раба... Тебе придется распрощаться с любимыми развлечениями, с кино, с танцами, - говорила она дочери.
– Ты будешь занята и в субботу, и в воскресенье.
Корделия, как читатель помнит, всего неделю назад с жаром отстаивала право своей подруги на свободу. Но теперь все они упорно стремились их поженить. Даже Шатляр и тот, угрызаясь тем, что ссора произошла по его вине, тоже принял участие в примирении.
– Возможно, я разговаривал с парнем слишком резко. Надо быть человечнее...
Таково наше время. Сердечные дела теперь уже не имеют ничего общего с величием души, как в трагедиях Корнеля. Кодекс чести заменен теперь "любовной почтой". Никого не трогает тяга молодых людей к героическим поступкам, но, как только те распускают нюни, все приходят в умиление. Журнал может с возмущением рассказать о расстреле, напечатать фотографию расстрелянных мужчин, женщин и детей, брошенных в братскую могилу, и на обложке того же номера поместить фотографию новорожденных. Наше общество впадает в детство. Это закономерно для кануна великих революций. Сен-Жюст и Робеспьер вначале тоже писали всякий вздор.
В субботу, в полдень, Корделия рассказала мне о натиске, которому подверглась ее подруга. Все без устали твердили ей: "Ты не имеешь права разбивать сердце Бюзару. Вот уж полтора года, как вы встречаетесь. Когда ты давала согласие, ты великолепно знала, что делаешь. Нельзя расстраивать брак по такому пустяковому поводу". И все в таком же роде. Мари-Жанна не спорила. Она только отрицательно качала головой и на все отвечала "нет".
– Почему?
– спрашивали ее.
– Я передумала.