33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине
Шрифт:
– …Сорокин, Михаил Капитонович, собственной персоной! Прошу, присаживайтесь, мы только вас и ждали! Человек!
Элеонора повернулась.
– Здравствуйте, Мишя! – Она протянула руку, и Сорокин впился…
– Человек! Меню! – бодро прокричал Иванов.
Михаил Капитонович перестал что бы то ни было чувствовать, кроме того, что у него были ледяные, покрывшиеся потом ладони.
– Сколко льет, сколко зим! – с улыбкой сказала Элеонора, и Сорокин увидел, как она после его руки взяла салфетку и стала мять её в кулачке.
Вечер взял на себя Всеволод Никанорович. Он вспоминал отступление, холод, голод, людей, события, говорил
– Мишя, вы весь такой напряжённый, мы с вами ещё поговорим! Вы выпейте!
– На мороз! Всех, кто шепчет, – на мороз! – прогремел сытым голосом Всеволод Никанорович. – И прошу изъясняться только по-русски, а то я перейду на китайский!
Михаил Капитонович знал, что это неудобно, но он не мог отвести от Элеоноры глаз. Элеонора видела это и смущалась, но Михаил Капитонович ничего не мог с собою поделать.
– Ну, уважаемый Михаил Капитонович, теперь ваш черёд рассказать нашей честной компании, при каких обстоятельствах вы познакомились с нашей очаровательной гостьей!
«Он же всё знает! – промелькнуло в голове у Сорокина. – Что тут рассказывать?»
– А можно – я! – вдруг отозвалась Элеонора.
– Извольте, извольте! – пропел басом Всеволод Никанорович.
Элеонора рассказала о знакомстве на санях так сочно, ярко и с юмором, смешно коверкая некоторые русские слова, что за столом все, кроме Сорокина, заливались смехом. Михаил Капитонович был сражен тем, с какими подробностями был обрисован он, ефрейтор Огурцов, обоз, солдаты и окружавшая природа: зима, снег и скрип санных полозьев, и рассмеялся сам, только когда Элеонора рассказала про фляжку.
Без пяти минут девять на сцену стали выходить музыканты и настраивать инструменты. К столу подошёл конферансье и обратился к Софье Реджи:
– Уважаемая Софья Александровна, если ваша замечательная компания не будет возражать, можно обратиться к вам с просьбой одарить наших гостей вашим талантом?
Софья Реджи обвела всех взглядом, Всеволод Никанорович стал негромко аплодировать, она спросила, имеется ли свободная гримёрная, конферансье кивнул, и она пошла за ним. Иванов извинился и тоже встал из-за стола. Элеонора и Сорокин остались одни.
– Ужин такой вкусный, что вы, Мишя, проглотили язык? – с улыбкой произнесла она.
Сорокин молчал, смотрел на Элеонору и не мог сказать ни слова.
– Вы на меня так смотрите, как будто бы хотите съесть и меня!
– Нет! – выдавил Сорокин.
«Какие же они разные, поручик Мишя и Красный Сэм!» – подумала Элеонора. Было время, когда она не могла вспомнить внешности блондина Сорокина, и в это же время вокруг неё крутился рыжий Сэм Миллз. Она спросила:
– Вы пригласите меня танцевать?
– Конечно, леди Энн!
– Зовите меня Нора, мисс Нора, за эти годы в моей жизни ничего не произошло.
«Произойдёт!» – вдруг подумал про себя Сорокин, снова впился глазами в Элеонору и покраснел. И увидел, как она улыбнулась ему, как будто бы она прочитала эту его мысль.
«А звать я тебя буду леди Энн, как звал все эти четыре года!» – подумал он, а вслух сказал:
– Только я не умею танцевать! Не научился!
«Неужели не с кем было?» – подумала Элеонора и неожиданно почувствовала радость.
– Мы ведь не профессиональные танцоры, мы просто потанцуем…
Возвратился Иванов, он по-хозяйски расположился за столом, подозвал официанта и попросил налить вина Элеоноре и водки себе и Михаилу Капитоновичу. Оркестр заиграл что-то вступительное, громкое и бравурное, но это продолжалось не долго, до того момента, пока на сцену не вышла Софья Реджи. Зал стал аплодировать.
Софья запела, сначала «Жиголетт», потом «Берлин», потом шуточного «Жениха» с красным платочком в пальцах. Сорокин видел, что Элеонора ждёт, он видел, что Всеволод Никанорович не против пригласить её, но, видимо, догадывается о намерениях Михаила Капитоновича и не решается вмешаться в его планы. А Сорокин ждал какой-нибудь такой музыки, которая придала бы ему храбрости, но в то же время была бы очень, как ему хотелось, нежной.
Софья запела «Шёлковый шнурок», и Сорокин поднялся.
Он ошибся. Музыка была та, что он хотел, но слова:
Милый мой строен и высок,Милый мой ласков и жесток,Больно хлещет шёлковый шнурок.Разве в том была моя вина,Что казалась жизнь мрачнее сна,Что я счастье выпила до дна?..Потом, когда судьи меня спросили:«Этот шнурок ему вы подарили?» —Ответила я, вспоминая:«Не помню, не помню, не знаю!»Только раз, странно недвижим,Он смотрел сквозь табачный дым,Как забылась в танце я с другим.Разве в том была моя вина,Что от страсти я стала пьяна,В танце я была обнажена…Потом, когда судьи меня спросили:«Там в ту ночь вы ему изменили?» —Ответила я, вспоминая:«Не помню, не помню, не знаю!»В ранний час пусто в кабачке,Ржавый крюк в дощатом потолке,Вижу труп на шёлковом шнурке.Разве в том была моя вина,Что цвела пьянящая весна,Что с другим стояла у окна?..Элеонора плавно двигалась, подчиняясь Михаилу Капитоновичу. Она внимательно слушала и держала руку на его плече, а другой держала его ледяную кисть. Несколько раз она тревожно посмотрела на него, но ничего не сказала.
Какой это был переход… Переход из холодных саней и с чужого плеча крытой шубы к голым плечам и тёплым пальцам, к сытости и приятному опьянению. От Элеоноры чудесно пахло и от плеч и от волос, её смоляные чёрные волосы были уложены волнами, на шее висела нитка жемчуга и в ушах – жемчуг. Сорокин не ошибся ещё тогда – она действительно оказалась небольшого роста, с прекрасной фигурой, он держал её за талию и чувствовал, какая она хрупкая. Но слова в песенке «Шёлковый шнурок» никак не подходили. Когда они возвращались к столу, Элеонора пожала его пальцы и тихо произнесла: