33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине
Шрифт:
Сорокин был уверен, что записка связана с Элеонорой, и оттого, что она так раскисла, разозлился ещё сильнее.
– Дайте! – сказал Штин и протянул руку. Он взял вчетверо сложенный листок за уголок, тот повис, и с нижнего угла потекла струйка, потом струйка перешла в капли, и, когда капли стали падать редко, Штин положил записку на подоконник и стал аккуратно её разворачивать. – Вот так мы оставим, – протянул Штин. – Когда бумага станет волглой, мы придавим её вон тем зеркалом, и через час – читайте хоть до дыр. А теперь, Михаил, когда вы чистый и сухой, как только что родившийся младенец, давайте выпьем за мой приезд и отъезд одновременно и поговорим.
Штин сел к столу, нарезал колбасу, окорок и что-то ещё и начал говорить. Михаил Капитонович ходил по комнате, он всё-таки подставил тазик, и в него стали капать капли с мокрых брюк, и слушал. Штин говорил тихим спокойным голосом, Михаил Капитонович отпил из стакана и чем-то зажевал, а Штин стал рассказывать, как он отомстил за Одинцова. Постепенно Сорокин успокоился, внутри у него потеплело, и он подсел к столу. Штин положил перед ним свои рисунки.
– Это графические портреты этой сволочи… вы понимаете. Рисовал по памяти, но, кажется, вышло очень даже вполне.
Рисунков было четыре, на каждом были нарисованы лица с прищуренными глазами, открытыми ртами и вывалившимися языками.
– Китайцы? – спросил Сорокин.
– Они, ходьки! – кивнул Штин.
– Зачем?
– Не знаю! Не собирался, а приехал, душа улеглась, и рука за карандаш взялась сама… – А как было?
– Просто!
И Штин рассказал, что, когда он приехал на разъезд, там уже всё было выяснено. Одинцова повесили на воротах «владения». Одинцовские зазнобы повыли, поплакали и стали прислушиваться. Сарафанный телеграф донёс, что к делу имеют отношение китайские служащие и рубщики. Те за сведения о перевозке денег имели фацай от хунхузов, но, поскольку хунхузов не осталось в живых, и фацай пропал, рубщики и служащие сговорились, подловили Одинцова и расправились с ним. Штин об этом узнал, договорился с братьями и батьками «голубиц», вместе они переловили китайцев, отвезли их к кедру в долине и повесили. Таким образом месть была совершена.
– Как видите, любовь – великая сила!
Они ещё долго пили, Штин снова стал говорить, подтверждая слова Вяземского, о договоре Москвы и Пекина управлять железной дорогой совместно
– И не примените этим воспользоваться-с!
Когда Штин уснул на своём ложе, Сорокин вышёл на улицу. Было уже темно, и не лило, он остановил извозчика, поманил его рукой, когда тот склонился, ухватил за ворот и стащил на мостовую. Потом он его долго бил, пока извозчик не перестал шевелиться. Наутро Михаил Капитонович об этом не вспомнил, он смотрел на пустое место, там, где была лежанка Штина, опохмелился и с удивлением разглядывал свои сбитые в кровь кулаки. К вечеру он закончил четверть и коньяк и не вспомнил о письме Иванова.
От уехавшего Штина осталась записка:
«Уважаемый Михаил Капитонович! Пока что возвращаюсь на разъезд Эхо до решения вопроса о вызове в полк. Как устроюсь в полку, отпишу Вам. По возможности – не меняйте адреса.
P. S. Отвечу на Ваш вопрос, хотя допускаю, что Вы об этом уже не помните – мы ведь прилично выпили: Вы спросили меня, зачем я снова туда иду? Отвечаю: военные должны воевать, пока могут, каждый должен делать своё дело, и за всё надо платить».
Сорокин снова и снова перечитывал postscriptum и не мог вспомнить, когда он об этом спрашивал Штина.
Письма
Письмо Элеоноры
«Дорогой Мишя!
Хочу, чтобы вы за меня порадовались – я закончила черновик первой части моей книги о событиях в России и скоро отдам для редактирования. В этой части я описываю события с момента моего приезда в Петроград в январе 1917 года и до момента, когда с отступающими войсками из Омска я оказалась в поезде, который двигался на восток. Дальше, во второй части, я хочу описать всё то, что происходило от Омска и до пересечения границы с Маньчжурией, то есть до июля 1920 года. Я буду писать то, что видела собственными глазами, и то, что своими глазами видели люди, которым я доверяю. Я уже столкнулась с тем, что некоторые уважаемые люди, когда начинают описывать прошлое, часто описывают то, чего они не знают, но думают, что имеют представление, а потому – право писать; и они изменяют объективную реальность в зависимости от собственного отношения к ней. Из этого получается что-то похожее на мемуары, но не получается добросовестного исторического исследования. А исследование – это моя цель. Я к вам уже обращалась с просьбой описать то, что вы видели сами, когда двигались от Омска на восток. К сожалению, пока ничего не получила.
В принципе я могла бы обойтись тем, что имею, но мне не хватает умения описывать военные события, баталии, я их упоминаю, но тут хотелось бы живого описания, картинки, так как мне помогал ваш генерал Андогский, я вам об этом рассказывала, когда мы ехали на санях. Почему-то я уверена, что вы могли бы мне что-то прислать.
В том большом количестве материала, который у меня есть, не хватает событий под Красноярском 5 января 1920 года и обстановки под Иркутском. Я тогда, если вы помните, уже болела, и меня провезли мимо и Иркутска, и при переходе через Байкал!
Если сможете!
Ближе к осени я подам прошения на визы в Китай и Японию.
Куда поеду в первую очередь, пока не знаю. Наверное, туда, куда первой придёт виза!
Надеюсь, у вас всё в порядке!
Письмо Сорокина
«10 июля 1924 г.
Дорогая Элеонора!
Я перед Вами виноват, что не выполнил Вашу просьбу. Честное слово, я не хотел Вас обидеть. Я долго думал, что Вам написать о гражданской войне, но на самом деле я её почти не видел, кроме обоза, и когда сопровождал казну. Мы ехали с маленьким эшелоном в три вагона, или четыре, в самой середине отступления, и бои происходили далеко впереди нас или далеко позади. Мы видели только следы этих боёв, но их, скорее всего, также видели и Вы. Поэтому для меня было сложно сразу откликнуться на Вашу просьбу. Сейчас мне проще, когда Вы поставили вопрос более конкретно. Странным образом, но в бой под Красноярском я действительно попал. От моего начальника полковника Адельберга мне было известно, что Новониколаевск и Красноярск должны были стать рубежами нашей обороны, где наши войска должны были остановиться и создать крепкие оборонительные рубежи, чтобы не пропустить на восток армию большевиков. Для меня эти бои начались после города Ачинска. Там был громадный взрыв, и задело эшелон Верховного. Один вагон оторвало и тогда полковник Адельберг и я получили этот вагон, ещё два или три и полуроту солдат, чтобы его охранять. Мы двигались по направлению к Красноярску. В это время изменила армия генерала Пепеляева в Новониколаевске, она почти вся (по слухам) стала красной. Его даже самого чуть не арестовали свои же войска. Сведения нам по дороге поступали самые противоречивые, и я ничего бы не понимал, если бы не опыт полковника Адельберга. Скоро прибавилось ещё предательство Красноярского гарнизона, которым командовал генерал Зиневский (фамилии могут быть не точными, потому что я их никого, кроме самых главных, не знал, или Зиневич). Он потребовал, чтобы наша армия подчинилась какой-то земской власти и сдала оружие. Вдоль железной дороги красные продолжали наседать, и прибавилась угроза с севера со стороны Томска. На железной дороге стояла сплошная лента эшелонов. Уже много эшелонов не дошли до станции Тайга и попали к красным. Необходимо было быстро продвигаться на Красноярск, так как туда же двигалась красная армия, и ходили слухи о партизанских силах Щетинкина (красных), которые также стремились в Красноярск.
Дорогая Элеонора, я не могу приложить к этому письму карту, тогда Вам было бы много яснее, но могу дополнительно пояснить, что все действия происходили вдоль железной дороги и вокруг неё.
В это время был снят с должности генерал Сахаров и на его место назначили генерала Каппеля. Командовать Третьей армией назначили генерала Петрова, но его, по слухам, чуть не захватили красные, но он отбился. Боевые действия, которые велись нами, были предназначены только для того, чтобы пробивать препятствия со стороны красных. Получалось так, что мы наступали не на запад, а на восток.
4 января полковник Адельберг на станции Минино послал меня для связи в штаб 2-й армии. А потом мы с ним поменялись местами, потому что мы сопровождали важный и ценный груз. К ночи в 6–7 верстах от деревни Бугач стала на ночлег 2-я Уфимская кавалерийская дивизия. 5 января был о принято решение захватить город Красноярск: с запада должны были наступать 4-я Уфимская стрелковая дивизия и 2-я Уфимская кавалерийская, а с севера колонна генерала Вержбицкого. По непроверенным данным, красные партизанские отряды Щетинкина уже близко подошли к городу Красноярску или заняли его. 5 января на рассвете пошли вперед наши конные части. Другие войска в это время сосредоточивались в 3–4 верстах от Красноярска. Стоял сильный мороз и туман, и трудно было ориентироваться на местности. Сосредоточение выполнялось, но около самого разъезда Бугач было много саней, как тогда, когда мы с Вами встретились. Пока их раскидали, было потрачено много времени впустую. Было получено донесение, что передовые конные части вступили в переговоры с красными передовыми отрядами и те запрашивают в Красноярске указания. Была надежда, что нас пропустят, однако вместо этого они развернули пулемёты. Вдоль дороги разворачивались наши части: уфимские стрелки и ижевцы; левее разворачивалась уфимская кавалерийская дивизия. Завязалась перестрелка. Наши части стали продвигаться по снегу вперёд. Пошла их артиллерия, она стала доставать до нашей кавалерии. Мы продвигались, не очень быстро, но продвигались. Наши люди все намерзлись и устали, поэтому уверенности в успехе не было. Мне это всё потом объяснил полковник Адельберг, который несколько раз курсировал в штаб генерала Петрова. Город Красноярск захватить не удалось, и стало очевидно, что не все эшелоны смогут пробиться через Красноярск, но нашему удалось. Когда все наши войска стали с севера и юга обтекать город, мы чудом проскочили. Это то, что мне известно. Вам об этом подробнее рассказал бы полковник Адельберг Александр Петрович, он сейчас живет в Харбине. Когда Вы приедете, я Вас с ним познакомлю. Под Иркутском, когда Вы заболели и я Вас не смог найти, мы стояли и ждали наступления, но вышел приказ двигаться вперёд, и мы пошли на Байкал. Через озеро Байкал мы просто перешли. Было очень холодно, дул сильный боковой ветер с северо-запада, и было много унесённых саней и лошадей. Это всё, что я могу написать. На Байкале боёв не было, они были дальше и позже, уже под Читой, где я Вас снова искал, но безуспешно.
Не знаю, насколько я смог выполнить Вашу просьбу. Если не совсем, то мне очень жаль. В Китае начинается гражданская война, но мне пока непонятно, кто против кого, я только понимаю, что есть север и есть юг, и какой-то Чанкайши из Кантона.
Если бы Вы, приехав в Китай, побывали бы в Харбине, мне было бы очень приятно с Вами увидеться.
С прискорбием сообщаю, что Вашего секретаря Екатерину Григорьеву убил бандит Огурцов. Во время ареста он был сам убит.
С уважением и наилучшими пожеланиями,
Письмо Элеоноры
«Дорогой Мишя!
Мне было очень приятно получить от вас письмо.
Я вам очень благодарна за то, что вы описали мне события под Красноярском 5 января. Я была уверена, что у вас это очень хорошо получится. Я эти места помню, а вы дополнили тем, что мне было трудно описать. Для меня это важно, для исторического исследования, потому что я могу в своей книге, которую я уже почти закончила и скоро отдаю целиком в печать, сослаться на очевидца событий.
Вам, наверное, интересно, как происходили события, когда мы расстались. Боюсь, что вашего ответа я не дождусь, потому что письмо в один конец идёт месяц, я уже получила визы и в Китай и в Японию и планирую к концу осени прибыть в Китай. Сначала в Китай. Я поеду через СССР, через Москву и Омск, поэтому никак не смогу проехать мимо Харбина. Поэтому, если бы вы собрались на это письмо ответить, оно бы меня в Лондоне уже не застало.
Я очнулась после тифа уже в марте 1920 года и ничего не помню. Я помню какие-то моменты, но они случайные. Если я помню снег, или лица, или лёд, или кроны деревьев, то не могу вспомнить, где это было: когда меня везли на санях, до вашего отъезда с Огурцовым, или это было в госпитале, или в чьей-то избе. Только когда я пришла в себя, потом долго ещё спала часами и сутками, и мне стали сниться сны. Странно, но мне почти не снился Лондон или Петербург, мне снился вагон, сани, люди, но я их не узнавала. Видимо, это были люди, с которыми я ехала и видела их урывками, когда ненадолго приходила в себя. Когда выздоровела, от слабости я иногда впадала в полубессознательное состояние и тогда продолжала разговаривать с вами и очень злилась, что вы меня бросили, как мне тогда казалось. Замечательный Иванов (легкая фамилия и трудное имя) подсказал мне, что в этой человеческой кутерьме и метели, как он говорил, легче было потеряться, чем найтись. Он очень добрый и очень мне помог. А потом оказалось, что вы тоже в это время были в Харбине. Это я уже узнала из ваших телеграмм. Я была обрадована, что вы остались живой.
Трагическая история с Екатериной. Мне в Харбине её будет очень не хватать, и совсем трагическая с Огурцовым. Он мне очень понравился – такой, настоящий русский мужик-солдат, хотя он и напал на вас, но всё ведь обошлось, и вы с ним из разных обществ. Я хочу, чтобы вы мне рассказали, как он погиб. А полковник Адельберг – это тот, которого чехи «саломали»?
Вас, наверное, удивляет, что я еду не в какую-то другую страну или, скажем, в Россию, в СССР, а именно в Китай, в Харбин. Тут ничего удивительного нет. На мой взгляд, Россия в значительной степени переместилась в Китай, в Харбин. У меня очень широкая переписка с вашей эмиграцией, с вашим рассеянием. Я представляю себе, как русские устроили свою жизнь в Германии, Франции, Чехословакии, Сербии, Латвии и других странах. Они попали там в населенные города и местности, и даже если их там много, то всё равно меньше, чем местных жителей. В Харбине вас тоже меньше, чем китайцев, но Харбин, как мне известно, начинался как русский город и остаётся до сих пор русским городом, достаточно посмотреть на архитектуру. Кроме этого в Харбине, даже помимо быта, сохранилась ваша политическая культура: много разных партий и все друг друга ругают.
Чем вы сейчас занимаетесь? Надеюсь, как и прежде, вы работаете в полиции? А вы не хотите где-нибудь учиться?
Желаю вам всего хорошего.
Думаю, что скоро увидимся.
Письмо Вяземского
«Здравствуй, дорогой Михаил!
Сегодня, 30 сентября, мы, наконец-то, причалили в Америке. Сегодня вторник, и нас только что провели через таможню и отправили в карантин. Доплыли все живые и здоровые, слава Богу!
Путешествие было интересное, я бы даже сказал – лихое!
Оказалось, что среди нас только моя Наташа и маленькая Полинушка, или, как мы её зовём, Полина Сергеевна, или просто – Сергевна, не страдают морской болезнью. Но, как сказал всезнающий Серёжа, у детей до года в голове три дырочки: две ноздри и ещё одна в темечке, поэтому их – что в люльке качай, что на волнах «болтай».
Как ты помнишь, мы уехали из Харбина 3 августа. Нам повезло, потому что, когда мы приехали в Тянзин, там уже было опасно и тревожно из-за войск У Пэй Фу. Нас всех подозревали, кто приехал из Харбина, что мы шпионы Чжан Цзо Лина. Но нас было много, кто собирался сесть на корабль до Нигаты, поэтому всех подозревать они не могли, да ещё с беременными женщинами и детьми. Через день мы сели на пароход и отплыли в Нигату. Если смотреть на Японию с борта парохода, то очень красивая страна. Уже подходила осень, и такое множество красок в их лесах на островах – больших и маленьких. Японцы отлично вежливый народ, все кланяются и улыбаются, но ничего не поймешь, что они говорят и что думают. Это понятно, ведь никто из нас не знает японского языка. И тут мы с горестью вспоминали наших китайцев, которые, хотя и «моя-твоя», а всё равно всё понятно и всё можно разобрать. На лицо они все одинаковые, что японцы, что китайцы, но китаец, если улыбается, ты знаешь, что он тебе рад, а про японцев так сказать невозможно. Не знаю почему, но впечатление именно такое. Может быть, потому что в прошлом году у них было страшное землетрясение.
Японцы очень строгие и дисциплинированные. Поэтому и непонятно, что когда он тебе улыбается, то что он при этом думает. И не берут взяток. Не то что наши китайцы: если этого нельзя, но даёшь деньги, то сразу можно. У нас в Нигате был такой случай. Нас держали на рейде почти неделю и не пускали на берег. Один из наших попытался дать взятку их офицеру береговой полиции, его арестовали и увезли на берег. Мы ещё шутили, что один наш уже в Японии. Но через неделю его привезли снова на пароход, и на него было жалко смотреть – он был в их тюрьме и вернулся весь позеленевший и голодный. Даже успел похудеть, хотя был с нами во время ледяного похода через Байкал. Мы стали его спрашивать, мол, как там, но ничего не добились. И нас предупредили, что нельзя подкупать японских офицеров. Потом, правда, к нам стали относиться очень любезно, даже свозили на экскурсию на могилы наших солдат и моряков, которые погибли от ран в их госпиталях после кампании 1905 года. Алексей Валентинович даже нашёл могилу одного своего знакомого офицера. Это было очень печально и трогательно. К могилам они относятся очень бережно, чтут память сильного, но побеждённого противника. Что-то в этом есть очень трогательное и одновременно очень жестокое. В Нигате мы были две недели в карантине. Жили прилично, даже стали отпускать в город. Это было очень забавно, особенно японские женщины. Они как бабочки! Яркие, цветные халаты-кимоно с узлами, на манер банта на спине, на пояснице, черные пышные прически и из причесок торчат палочки, как усики у бабочек. Очень красиво. А мужчины мрачные. Полицейские в городе все одеты в черную форму при мечах, как наши городовые при селёдках. Всё очень строго и чопорно. Холостых мужчин сразу предупредили, чтобы никто не вздумал пытаться познакомиться в городе, а если надо, то в особый квартал – там за деньги всё можно. Серёжа извертелся. Я не знал, как отвлечь от такого его поведения наших женщин. Но, по-моему, никто особо не заметил, потому что все были увлечены обозрением новой страны, и Полинушка немного приболела. Только Алексей Валентинович пил коньяк (он прихватил много) и переживал, как бы он тут себя чувствовал, если бы тогда в 1905 году попал к японцам в плен. Попробовать японской кухни не пришлось. Кормили в карантине, однако Серёжа, по-моему, раз вырвался, но что было – промолчал. И ни черта не понятно, что где написано, не то что у нас в Харбине – всё на китайском и на русском, а тут только на японском. Можно понять только по витринам, где что выложено, но витрин, как у нас, практически нет. Поэтому что в конечном итоге попробовал наш исследователь Серёжа, мы, скорее всего, никогда не узнаем, чем его накормили. Какие-то порошки потом пил и запивал коньяком тестя.
Хорошо, что мы с Наташей успели оформить наши брачные отношения, а то японская эмиграционная служба к нам имела бы серьезные претензии.
Потом нас на поезде перевезли в Токио, по-старому этот город назывался Эдо. На нас на всех произвёл очень большое впечатление поезд. Как мы ездили в России, я уже почти не помню, был маленький, что такое китайские поезда, ежли это не международный экспресс, не мне тебе рассказывать – толпа, вонь и грязь, но весело. А японский поезд, а ехали мы третьим классом, – это чистота, порядок и тишина, только играют дети, но и то – тихо. Наташа сказала, что в этом поезде она могла бы ездить беременная всю жизнь. Она на таких месяцах, что стала очень ко всему чувствительная. А Серёжа молодец, он про женщин знает всё.
В Токио мы приехали к ночи, и нас сразу поселили в портовой гостинице, рядом с карантином. Про то, что мы увидели утром, рассказывать не хочется – от Токио и Ёкогамы ничего не осталось. Рядом, очень близко, почти вплотную соседствуют два города: Токио и Ёкогама. 1 сентября прошлого года тут было землетрясение, и от города ничего не осталось. Дело не только в том, что разрушились дома. Надо знать, что японцы строят дома из дерева, бамбука и бумаги. Каменных домов немного, в основном это присутствия или военные казармы, ещё заводы и фабрики. В японском доме нет печки, как у нас, которая обложена камнем, или каминов, у них жаровни, где готовят еду и от которой обогреваются. В японском доме только одна комната, и они все там спят, жаровня открытая. И когда землетрясение произошло – все эти дома загорелись и сгорели почти дотла. Прошел год с небольшим, они многие уже отстроились, но кругом так много пепелищ, что впечатление было не как от нового города, а как от сгоревшего старого. Говорят, что заживо сгорело около полумиллиона человек, и женщин и детей. До сих пор на это страшно смотреть. Наши женщины, когда это увидели, то до самого отплытия не выходили из гостиницы. Поэтому в итоге Япония произвела на меня и на всех нас самое тягостное впечатление.
10 сентября нас посадили на пароход компании Pacific и мы поплыли, хотя моряки говорят – пошли, в Америку. Если из Тяньзина в Нигату мы шли два дня, то тут – почти три недели. Вышли из Токио рано утром, причалили в Сиэтле поздно вечером, и письмо я начал тебе писать сегодня, в последний день плаванья, потому что только сегодня прекратился шторм. Начался он наутро следующего дня после отплытия из Токио. Вот тебе и Тихий.
В пути случился такой трагический момент – что-то случилось в машине, и нас несло на север почти два дня и две ночи. Стало очень холодно. В эти дни мы допили весь коньяк Алексея Валентиновича, даже Наташе Серёжа рекомендовал, чтобы не было переохлаждения. Потом, слава Богу, нашлись наши механики, которые помогли американским, и им сразу предложили работу. Говорят, что западный берег Америки и Канады ещё малонаселён, и у них требуются квалифицированные специалисты. Жаль, что я не механик.
Было очень тяжело, когда был шторм. Особенно было тяжело Марии Сергеевне и Полининой бонне Глафире. Серёжа от них почти не отходил, отпаивал какими-то китайскими каплями. Почти ничего не ели. Все изблевались и истощились. Наташа ела за всех, а Полинушка даже не кричала, только улыбалась.
На пароходе плывёт много еврейских семей. И такое впечатление, что они что-то тайное везут, что-то очень секретное. Но женщины, конечно (дам не много, все в первом классе), между собою разговаривают, и поэтому известно, что в Америке самые богатые люди – евреи. Всё государство разговаривает на английском языке, а самые бедные – ирландцы. Сюда бы покойного твоего Иванова, он бы себя чувствовал, как фиш-пэй до духовки, помнишь шутки Гвоздецкого? Что-то я покойников вспомнил. К добру ли!
Всё. Заканчиваю. Говорят, что здесь карантин и таможня займёт недели две, а дальше многие уже получили телеграфы от агентов тех фирм, которые вербовали в Харбине. Они сообщают, что нас тут ждут. Нас тоже.
Мишель, как там наш Давидушка?
Передай ему наш большой привет от всех нас и наилучшие пожелания, а лучше покажи это письмо. Вы там рядом, поэтому – что я пишу тебе, то же и ему.