46 интервью с Пелевиным. 46 интервью с писателем, который никогда не дает интервью
Шрифт:
ЛК: Выходит, «Омон Ра» был написан в атмосфере секретности, чтобы за него не сесть в психушку. Контрафактно: если бы в течение десятилетия или больше не было никакого Горбачева, а продолжались бы черненковские или брежневские времена, стали ли бы Вы писать «Омон Ра» для самиздата или в стол? Или он не был бы написан вообще никогда?
ВП: Да, я предпочел бы этот путь: «Омон Ра» был написан в атмосфере некоторой секретности, можно сказать, что он был написан в психушке. Когда я писал «Омон Ра», я иногда чувствовал страх от того, что я делал. Но это опасение было остаточным фоном, реальной опасности уже не было. Политический аспект этой книги не был для меня важен. Я не писал сатиру на советскую космическую программу, поэтому книга имела успех и в России, и за границей. Это был роман о взрослении человека в абсурдном и страшном мире. Моя часть страшного мира была Россия, так что я написал книгу, где исследование космоса, являющееся метафорой всего советского мифа, стала фоном повествования. Книга была посвящена героям Советского Космоса, не только космонавтам. Контрафактно? Я действительно не знаю, что сказать. Гипотезы имеют дело с абстрактными ситуациями, но ни одна книга не была когда-либо написана в абстрактной ситуации. Книги пишутся только в конкретных обстоятельствах.
ЛК: Какую первую книгу Вы можете вспомнить, которую Вы читали ребенком? Вы помните свои впечатления?
ВП: Моя первая книга — довольно странно, что я помню это. Это были «Двенадцать Стульев» Ильфа и Петрова, сатирический роман, написанный в раннюю советскую эру. Эта книга невероятно забавна. Хорошо известно, что Набоков поместил ее на книжной полке своего героя рядом с его собственным шахматным романом. Это много значит, если вспомнить, как Набоков относился ко всему советскому. Но я читал его в возрасте пяти лет и не находил в нем ничего забавного вообще, хотя и смог дочитать его до конца. Я помню мой страх и ужас, мое чувство того, как ужасно сложно и опасно быть взрослым.
ЛК: Ваше образование и первая специальность — инженер. Как и когда Вы решали взяться за литературу?
ВП: Мне было около двадцати пяти, и я был аспирантом. Мне пришла в голову забавная мысль о секретных наследниках Сталина, до сих пор живущего в системе подземных пещер и туннелей под Москвой. Это не было первой забавной мыслью, пришедшей мне в голову, но это был первый раз, когда я решил ее записать. Когда я сделал это, получился короткий рассказ. Я не могу сказать, что рассказ был очень хорош, но мне понравилось чувство, которое я испытывал, когда я его писал — это не было похоже ни на что, испытанное мной ранее. Так я начал писать короткие рассказы.
ЛК: Вы избегаете проектирования? С его конечными проблемами, в противоположность более открытым вопросам, изложенным литературно?
ВП: Я не могу сказать, что я избегаю проектировать. Возможно одной из главных причин была та, что в России эта область человеческой деятельности дает намного больше открытых (даже метафизических) проблем, чем писательство.
ЛК: В США, метафизика, имеющая хождение в среде инженеров — простая форма логического позитивизма. Правда я знал несколько инженеров, которые тайно баловались оккультизмом. Это я принимаю за понятную реакцию на трату некоторого рабочего времени в пределах узкого мировоззрения. Можно ли сказать, что российские инженеры способны найти, в пределах их профессиональных функций, здоровый выход для их метафизической тоски?
ВП: Единственный американский инженер, с которым я когда-либо встречался, был буддистский монах в Корее, так что я не могу полностью согласиться с Вами. Что касается метафизики в профессиональной жизнедеятельности российского инженера, она имеет очень различную природу. Чтобы объяснять это, нужно вернуться к происхождению термина. Как Вы знаете, метафизика буквально означает «после физики» по-гречески. Это было общее обозначение для всего, помещенного после вещей, имеющих отношение к физике в перечне Аристотеля. В России, когда Вы учитесь на инженера, Вы тратите несколько лет, изучая теоретическую физику: от механики и электричества до элементарных частиц. И это обучение весьма глубоко и серьезно. После того, как Вы заканчиваете институт, Вы отправляетесь на некоторую фабрику, где Вы должны работать в течение трех лет (по крайней мере это было так, когда я был студентом, и фабрики тогда еще работали). Что случается потом? Вам дают лом, ватник и ушанку, и поручают руководить тремя в дымину пьяными пролетариями (нельзя называть их «рабочими», поскольку они никогда не работают). Ваша задача состоит в том, чтобы сбить лед в заднем дворе. Это была метафизика инженеров в России. Я говорю «была», потому что теперь уже никто не сбивает лед.
ЛК: В 1992 Россия приватизировала некоторые из принадлежащих государству компаний. Граждане получили ваучеры, которые они могли обменять на акции этих компаний. Это было в начале вашей карьеры писателя, возможно, в то время когда Вы еще писали «Омон Ра». Вы получили ваучер и если да, что Вы сделали с ним?
ВП: Да, я получил его (думаю, я писал «Жизнь насекомых» в то время, но не уверен). Правительство г-на Ельцина объявило, что это была моя доля родины и, что весьма символично, она была равна цене бутылки водки. Я ответил на это актом симметричной символики: вместе с моим народом я его пропил.
ЛК: Однажды, после вашего раннего чтения «Двенадцати Стульев», Вы натолкнулись на работу Михаила Булгакова, который, судя по цитированию, оказал на Вас первичное влияние. Какую из его книг Вы прочитали первой? Что бы Вы назвали наиболее важным уроком, который Вы почерпнули из его работ для вашего собственного письма?
ВП: Первая прочитанная мной книга Булгакова была «Мастер и Маргарита». Что касается уроков, я боюсь, что не почерпнул ни одного, хотя эта книга опрокинула все мои прежние представления о книгах. В то время я не читал книг, чтобы черпать из них уроки. Напротив, я часто сбегал с уроков, чтобы читать любимые книги. Это было именно так. Я читал «Мастера» в 14 лет в библиотеке во время уроков, поскольку он не был издан в СССР отдельной книгой в то время, а был только доступен как публикация в литературном журнале с большим количеством сокращений. Я не думаю, что мы получаем урок, когда мы встречаем что-то, что мы любим. Я предпочел бы говорить, что мы получаем урок, когда мы встречаем кое-что, что мы не любим.
ЛК: Вы конечно правы. Урок — противное словечко, не подходящее для этого контекста. Однако, кроме переворота в возрасте 14 лет старых представлений о книгах, что же в конечном счете воздействовало на ваше письмо? Были ли какие-либо особенно гнетущие старые идеи, от которых эта книга Вас освободила?
ВП: Поскольку это случилось задолго до того, как я начал писать, невозможно определить его воздействие на мое письмо. Однако, эффект этой книги был действительно фантастический. Имеется выражение «не от мира сего». Эта книга была полностью не от сего советского мира. Злое волшебство любого тоталитарного режима основано на его предполагаемой способности охватывать и объяснить все явления, во всей их полноте, потому что объяснение — это управление. В этом состоит термин — тоталитарный. Но если есть книга, забирающая Вас из всего этого мира вещей, объясненных и понятых, она освобождает Вас, потому что ломает непрерывность объяснения и таким образом рассеивает его обаяние. Она позволяет Вам смотреть в других направлениях на мгновение, но этого мгновенья достаточно, чтобы понять, что все, что Вы видели прежде, было галлюцинацией (хотя то, что Вы видите в этих других направлениях, может быть другой галлюцинацией). «Мастер и Маргарита» были именно этим видом книги, и очень трудно объяснить ее тонкое воздействие на тех, кто не жил в СССР. Книги Солженицына были очень антисоветские, но они не освобождали Вас, они только делали Вас еще более порабощенными, поскольку они объяснили, в какой степени Вы раб. «Мастера и Маргариту» даже не потрудились назвать антисоветской книгой, но все же ее чтение освобождает Вас немедленно. Она освобождает не от каких-либо конкретных старых идей, а скорее от гипноза всего порядка вещей.
ЛК: Чтение каких книг Вас больше всего порадовало в течение последних нескольких лет? Особенно интересно, имеются ли американские авторы среди ваших недавних фаворитов?
ВП: Я не могу сказать, что я читал слишком много беллетристики. Мне понравились «Pastoralia» и «CivilWarLand in Bad Decline» Джорджа Саундерса, но его лучшим рассказом из прочитанных мной, пока был «I Can Speak!™» изданный в «Нью-Йоркере». Мне нравятся некоторые рассказы Дэвида Фостера Уоллеса и план осады его «Infinite Jest» один бесконечный день. Из старой гвардии, я люблю Роберта М. Пирсига. Герои его книг — скорее концепции, чем реальные люди, но они изменяются и развиваются, подобно персонажам более традиционных романов: это невероятно!
ЛК: Призрак Че Гевары появляется в вашей самой свежей книге, «Generation П», представляя на обсуждение теорию, согласно которой выключенный телевизор (1) подобен любому другому объекту, не больше и не менее сложному для беспокойного ума чем, скажем, камень, чтобы обратить на себя внимание, включенный телевизор (2) приковывает внимание зрителя до такой степени, что становится хозяином техно-модифицированного виртуального субъекта, перестающего быть самим собой. В августе 2000-го, Останкинская телебашня в Москве загорелась, прервав передачи на несколько дней и превратив все телевизоры в объекты 1-го типа. Было ли заметно изменение настроения среди москвичей в то время?