46 интервью с Пелевиным. 46 интервью с писателем, который никогда не дает интервью
Шрифт:
Сегодня субкультурный язык, который представляется мне эстетически активным — это говор так называемой продвинутой молодежи крупных городов, только, к сожалению, крупных городов. Тут надо учитывать тот печальный факт, что количество крупных городов в России оценивается от одного, когда считается только Москва, до максимум шести-семи, когда к Москве прибавляют Ленинград, Горький, Свердловск, Новосибирск и еще пару городов, которые можно наскрести с огромным трудом, не более того. Этот язык тоже активно используется прозой, присутствовавший здесь часом раньше Виктор Пелевин пытается интегрировать его в свои произведения. Есть вполне достойные тексты, которые используют этот пласт языка. Из того, что вы можете не знать и что находится дальше от ваших глаз, я назову произведения двух молодых людей, одного из которых зовут словом Спайкер, а другого зовут словом Собакка. Это ребята, сочинившие повесть под названием «Больше Бэна» о том, как они полгода бомжевали в Великобритании. Книжки такой пока не существует, но этот текст можно прочесть на моем сайте «Современная русская литература». Этот язык активен, он, видимо, даст еще какое-то количество энергии современной прозе и поэзии, но нельзя не отдавать себе отчета в том, что это, конечно, субкультура. И даже если мы исходим из того, что сегодня не может быть всеобщего языка, который будет насквозь пронизывать литературу сверху донизу и справа налево, если мы исходим из того, что должно быть много субкультур и не может быть единого говора, тем не менее надо признать, что в таком случае этих субкультур должно быть очень много. С моей точки зрения, их вполне мало.
Я сейчас послушал, как это звучит в переводе, и мне стало стыдно, что я так нелестно высказался о русском обществе. Как русский за границей я должен отстаивать интересы своей родины. И тем более, не хочется говорить нехороших слов о том обществе, которое в последние годы продемонстрировало способность адекватно и активно воспринимать произведения, основанные на таких сложных концептах, как, например «Кысь» или «Алтын-толобас». Поэтому необходимо сказать, что в последние годы проблема «язык и улица» имеет обратную сторону, которая состоит в том, что улица продемонстрировала готовность воспринимать сложный язык. Последние год-два мы ощущаем подъем интереса к тому, что называется художественной литературой. Если раньше большие коммерческие издательства делали свой бизнес только на литературе жанровой, на боевиках, да еще на боевиках самого низкого пошиба, то теперь все больше и больше печатается текстов, авторы хотят не только заработать много долларов, а создать некое полноценное произведение.
У этого сюжета есть своя история. Небольшое отступление в прошлое, чтобы понять, каким образом за последние несколько лет изменились вкусы русского читающего общества. Пять-шесть лет назад самым главным русским писателем, главным в смысле тиражей, был человек по фамилии Доценко, по имени Виктор, который написал от десяти до пятнадцати романов про суперагента по кличке Бешеный. Это были очень брутальные, кровавые боевики. Об этом писателе ходили слухи, думаю, что обоснованные, что будто бы перед его рабочим столом, над компьютером висит огромная, метр на метр, фотография женского полового органа, которая его каким-то образом возбуждает к работе. Я все время привожу мой любимый пример, который хорошо показывает, что это за сочинения. Один из романов саги про Бешеного заканчивается тем, что герой находит много денег, сокровище. Что такое много денег? В новорусской сказочной традиции в исполнении Доценко много денег — это два с половиной миллиарда долларов. Причем два с половиной миллиарда долларов даны герою, разумеется, не в виде сомнительной пластиковой карточки, которую непонятно куда и зачем засовывать, а в виде зеленых бумажек, это огромное количество нереального размера чемоданов, которые потом с большим трудом переносятся через турецко-кипрскую границу. Но и это даже еще не все. Потому что доллар, конечно, лучше, чем пластиковая карточка, но все равно это бумажка, у которой сегодня один курс, завтра другой, потом что-нибудь взорвут, ее отменят. Поэтому помимо этих чемоданов с деньгами герой еще на всякий случай обретает мешок золота и бриллиантов, то есть богатство как таковое, чтобы была страховка. Время Доценко постепенно прошло. Он по-прежнему остается достаточно тиражным автором, но тиражи его резко упали, по сравнению с периодом пяти-шестилетней давности в десять раз, и его сменила на посту самого тиражного автора Александра Маринина.
Маринина — автор несомненно более культурный, чем Доценко и, так скажем, социально близкий для присуствующих здесь. Если Доценко писал, условно говоря, для гопников, то Маринина, условно говоря, — для интеллигенции, что несколько приятнее. Кроме того, в ранних романах Марининой радовал вполне качественный детективный сюжет, а я отношусь к тем деятелям культуры, которые считают способность произвести хороший детективный сюжет, во-первых, крайне редкой, а, во-вторых, по-настоящему высоким искусством. И когда Маринина сменила Доценко, это было приятно. С годами, правда, выяснилось, что эта странно понятая интеллигентность имеет в успехе Марининой не менее, а, может, и более важное значение, чем умение крутить сюжеты. С каждым романом сюжет становился все хуже и хуже. Последние детективные сочинения Марининой очень нехороши с фабульной точки зрения. Все больше и больше вылезала на свет некая родовая травма, связанная с бытом офицера милиции или школьной учительницы 70-х годов, любительницы сериалов типа «Следствие ведут знатоки». Все больше и больше места в тексте стало уделяться способам превращения в питательный продукт дешевой вареной колбасы, обсуждению личной жизни героев, которую в соответствии с какими-то комсомольскими привычками обсуждает все отделение милиции. На данный момент закончилось все тем, что Маринина написала уже не детектив, а сагу.
Это отдельная тема, которой я сейчас не могу серьезно касаться, но в русской литературе последних лет стали сочинять все больше и больше романов в жанре, кому как нравится, либо «Войны и мира» Льва Толстого, либо «Вечного зова» Анатолия Иванова: длинных повествований о том, как род переходит в род. Есть почти неизвестные критике, но очень известные читателю авторы, издающиеся миллионными тиражами, типа Дмитрия Вересова, человека, чья трилогия «Черный ворон» продана за два года как раз миллионным тиражом. Маринина вступила на эту же стезю, написала плохую советскую сагу типа «Вечного зова» и где-то по ходу этой метаморфозы уступила роль самого тиражного писателя присутствующему здесь Акунину Борису Ивановичу.
Есть две причины, по которым мне можно не говорить о творчестве Бориса Акунина, который, повторяю, сейчас самый тиражный автор в России. Одна причина состоит в том, что, наверное, в отличие от творчества Марининой и Доценко, большинство из вас с творчеством Акунина знакомо и, может быть, даже хорошо. Вторая причина состоит в том, что я его оцениваю слишком высоко для того, чтобы говорить о нем в присутствии автора. Скажу лишь, что любовь России к такой качественной литературе — это настолько нереально хорошо, что лучше списать это на случайность. В конце концов, речь должна идти не о единичных явлениях, не о том, что у нас есть один хороший автор, которого почему-то все читают. И, конечно, интереснее для культуры не выдающиеся явления, а простое течение жизни, это гораздо важнее. Поэтому, не останавливаясь подробно на Акунине, я приведу еще два примера положительных сдвигов в сюжете «российское общество и чтение».
История номер один касается того, что молодежь начала читать книжки. Если еще несколько лет назад в обиходе нормального столичного молодого человека музыка, кино и интернет напрочь вытесняли потребность в чтении, то в последние годы люди взяли в руки книжки. И в частности, насколько я знаю, они купили сорок тысяч экземпляров «Голубого сала», предпоследнего произведения Владимира Сорокина. Роман по-прежнему на лотках, и цифра эта увеличится. Что значит сорок тысяч, вы можете понять, исходя из того, что до этого нормальный читатель Владимира Сорокина не превышал пяти тысяч экземпляров. Это был, что называется, «свой читатель»: тот человек, который понимает ту культурологическую проблематику, вокруг которой прыгают критики, пишущие о соответствующих культурных явлениях. Радость состоит в том, что подавляющее большинство из этих сорока тысяч никогда не слышали слова «постмодернизм», слова «концептуализм», слова «Пригов» не слышали никогда и восприняли Сорокина просто как некоего нового автора, который говорит на языке, почему-то им интересном. В этом смысле очень тактически верно поступило издающее Сорокина издательство «Ad Marginem», которое теперь выпустило отдельной книжкой сборник его ранних рассказов, написанных Бог знает когда, пережеванных критикой, казалось бы, ушедших в историю. Однако теперь эта книжка появляется на лотках в качестве нового произведения современного писателя, то есть для тех людей, которые покупали «Голубое сало», «Первый субботник» никакая не история, это новый текст того писателя, которого они полюбили. Появление этого читателя кажется мне вещью, аккуратно скажем, не менее важной, чем появление Бориса Акунина, потому что шедевры от нас не зависят: Бог дал и все. А вот цивилизация, культура, культурное поле — это зависит от нас, это то, с чем мы можем обращаться, то, на что мы можем воздействовать. Это первый сюжет.
Вторая радость состоит в том, что сейчас крупные издательства, монстры российского книгоиздательского бизнеса, поняв, что люди готовы читать качественную литературу, изо всех сил требуют от русских писателей художественных текстов. То есть, боевики стали продаваться хуже, а собственно литература наконец-то начала продаваться. И то, что крупные издательства обратили на это внимание — пускай не по своей воле, а исходя из своих экономических потребностей; стало быть, естественным путем — сильно поможет продвижению художественной литературы, потому что крупное издательство, имея систему распространения по всей России, от Бреста до Владивостока, продаст больше экземпляров качественной книжки, чем маленькое интеллигентное издательство, которое продает в Москве и Санкт-Петербурге. В большинстве крупных издательств уже созданы отделы, которые занимаются современной художественной прозой и готовы продавать ее реальными тиражами, и эти люди, насколько умеют, ищут новых авторов и, что в этом деле приятно, не только новых. Вот, например, сейчас издательство ОЛМА стало выпускать произведения пятидесятилетнего писателя Владимира Шарова, на мой взгляд, одного из лучших современных прозаиков, выдающегося автора, который написал шесть романов, опубликованных в толстых журналах. Из них два-три выходили книжками, но выходили в каких-то маргинальных структурах и совершенно не продавались. Сейчас за эта дело взялась реальная контора, и я прогнозирую, что следующий год может быть годом Владимира Шарова, что его сочинения вполне могут стать общенациональным бестселлером.
Мицуёси Нумано: Я хочу передать слово Масахико Симаде. Думаю, нет необходимости представлять его японской части аудитории. Как вы, наверное, знаете, Масахико Симада изучал в университете русский язык и несколько раз бывал в России, так что его связывают с этой страной особые отношения.
Масахико Симада: Я сидел, слушал предыдущее выступление и просто поражен тем, насколько литературная ситуация в России изменилась за годы, прошедшие со времен моего студенчества. Конечно, в советской литературе господствовала цензура, и чтобы как-то обойти ее, возникла система самиздата. Я был в то время таким чудаковатым иностранцем, который, пользуясь привилегиями своего положения, с удовольствием читал эту подпольную литературу и сужу обо всем с этой точки зрения. Но мне жаль, что ситуация с книгоизданием в России перестала отличаться от таких «нормальных» стран, как Америка или Япония, подобно тому, как рубль, утратив свои уникальные российские свойства, стал такими же обычными деньгами как доллар или марка.
Если говорить о нашей сегодняшней теме применительно к Японии, то здесь понятие массовой литературы возникло в эпоху Тайсё, в двадцатые-тридцатые годы нашего столетия. И прежде всего необходимо назвать имя Ясунари Кавабаты. Конечно, были в то время и писатели-интеллектуалы, познакомившие Японию с идеями модернизма, которые определили стиль эпохи в Европе и в России. Одним из них был, например, Риити Ёкомицу, современник Кавабаты. Главное различие между Ёкомицу и Кавабатой состоит в том, что один был поглощен решением теоретических вопросов, а другой писал книги, понятные женщинам и детям, допустив разговорную речь в мир своих произведений. В этом Кавабата схож с Данте, хотя сравнение, возможно, покажется вам слишком смелым. Данте писал свои произведения не на высокой латыни, а на просторечном итальянском, и тем самым сделал их доступными и для людей, далеких от учености. Так и Кавабата был писателем, в свою эпоху осознавшим значение массовой литературы. В реальной жизни Кавабата тяготился общением с людьми, но когда этот угрюмый мужчина с лицом, напоминающим какое-то неизвестное земноводное, шел по улице, к нему подбегали молоденькие читательницы и просили автограф. Настолько велика была его популярность.