500 лет назад – 3.1, или Кавалеры ордена
Шрифт:
Седов отправил пацанов проститься с пастором, сам он глянул мельком, проходя – вряд ли пастору было больше 25 лет, мертвенно-бледное лицо без усов и бороды было совсем молодым. К нему, кстати, подходили прощаться многие деревенские, на бойцов Ордена они глядели лишь вскользь. Разве что сам рыцарь привлекал внимание, но… мертвое тело и есть мертвое тело. Сейчас от остальных оно отличалось лишь отсутствием бороды – погибший рыцарь носил только усы.
Особо никого не ждали, совсем рассвело уже давно, и кто-то еще шел по дороге от деревни к усадьбе, когда на крыльце появились князь и десятники. Негромкие разговоры во дворе затихли, и народ стал плотнее стягиваться к церкви. Вышли и все бойцы отряда, кроме дневальных, прихромал, опираясь на своих, раненый, пришли и кухонные девки, и конюх с помощниками. Какое-то время все выстраивались, оставив пятачок у дверей церкви свободным, а потом возле покойников зажгли свечи и Ефим начал
Голос у Ефима был звонкий, слышно было всем, пока он, обходя гроб Седмеца, читал молитвы. Николай Федорович особо не прислушивался, но знакомые обороты – «согрешения вольные и невольные… тебе славу воссылаем… ныне и присно и во веки веков», конечно, улавливал. Молитвы Ефим читал две, вторая была Седову совсем незнакома, а потом стал отпевать орденцев Олав, по латинскому обряду. Как понял Седов, это был переделанный даже не на немецкий, а на сочетание немецкого и местного языков вариант молитвы, Олав краснел, сбивался (Ефим ему негромко подсказывал), но дочитал. В руках у него при этом было распятие, оставшееся от патера. Он утром пытался было отказаться от этой чести, говоря, что в сан не введен, и вообще ничего не знает и недостоин, но, получив от Ефима ответ, что в сан введенных тут нет вообще никого, и что теперь, без отпевания хоронить?… – все же согласился. Народ на все это реагировал сдержанно, но как-то одобрительно, в нужных местах все крестились, а потом свечи погасили и убрали, и все пошли на погост. И вот тут по толпе прошелся некий шум – гроб с телом Седмеца подняли и понесли сам князь, Семен, Черный и Степан, а то что это, считай, новые набольшие – деревенские помнили еще с речи князя, да и слухи успели разойтись… И до кладбища (мимо церкви и по пологому спуску в небольшую лощинку, метров триста) они дважды менялись, уступая очередь бойцам из десятка Черного. На краю погоста, среди растущих кое-где кустов и небольших деревьев, выделялись на снегу черные холмики возле новых могил. Крестов, на удивление, на кладбище было очень мало, больше стояло простых, слегка отесанных деревянных столбиков. Какое-то время заняла расстановка тел и людей вокруг них, но вообще на кладбище все прошло очень быстро – князь сказал короткую речь, отметив то, что земной путь у всех людей заканчивается одинаково, и судить их ТАМ будут как надо и кому положено, а вот память о себе здесь они оставляют разную. Но даже враги достойны человеческого погребения, ну, а дальше будет, мол, видно – про кого помнят и как. Под рыдания вдовы, уже в голос, могилы стали закапывать, Седов с Ефимом, кинув по горсти земли Седмецу, заторопились в церковь, зажигать свет. Справились, и к тому моменту, когда с погоста потянулась основная часть людей, двери церкви были широко открыты, а сама она – ярко освещена внутри. Деревенские, заходя и проходя ближе к алтарю, впадали в ступор и издавали невнятные звуки, бойцы отряда, кто с утра не участвовал в оформлении, тоже замирали, распахнув глаза.
Все в церкви было, как прежде, разве что ширма в заалтарном пространстве не была расставлена и завешена покровами, как при службах патера. Но вот рядом с алтарем в особой подставке стояло знамя отряда, а перед ним.... Идея была очень простая, и потому вчера Семен все сразу понял из коротких пояснений старца. На невысокой, меньше метра высотой, подставке, с чуть наклоненной поверхностью (чтобы было лучше видно), лежала небрежно наброшенная (на самом деле, специально сложенная) орденская накидка, так, чтоб символы Ордена были видны. А к ней, тремя отдельными кусками, с помощью тонких, почти незаметных скоб был приделан меч, разломанный на три части – отдельно рукоять и два куска лезвия. Седов не знал, как их ломали, но лежали они не как в кино, ровным полотном, а были заметно перекручены, что только подчеркивало, что меч именно сломан. Он еще поблескивал хищной серой сталью боевого оружия, но был уже не опасен. И рядом со знаменем, и рядом с этой подставкой были размещены светильники, так, чтобы все это было видно в деталях. Простая композиция, но деревенские замирали, глядя на нее не то, как на ядовитую змею, не то, как на некое чудо.
Когда все собрались, князь, завершая на сегодня свою роль, вышел перед алтарем и сказал:
–Приняли мы решение, что все мечи Ордена будут сломаны, и останутся так, пока не изгоним мы с земель этих Ливонский орден на веки веков. После же того мы соберем их и перекуем на плуги и иные мирные орудия труда для людей, что земли эти населяют. В том мы на знамени нашем клянемся!
–Клянемся! –
Князь, дождавшись, когда затихнут отголоски этого крика, продолжил:
–И еще одно. В память о побратиме нашем решили мы, что имена всех воинов отряда, в походе этом погибших, занесем на особый памятник и будем хранить вечно, покуда наш Орден стоять будет.
Из бокового входа зашли два бойца из десятка Черного и он сам. Бойцы несли нечто, завернутое в холстину. Подойдя к правой стене напротив алтаря, они сняли холстину, под которой оказалась простая доска, метровой примерно длины и шириной сантиметров пятнадцать. Свежеоструганое дерево было светлым, только по краям виднелась угольно-черная кайма, да вырезанные по центру буквы также были зачернены. Буквы эти складывались в три простых слова: «Юрко Седмец из Пескова». На виду у затаивших дыхание селян Черный принял у бойцов доску, показал ее всем, обернувшись к народу, а затем повесил на правую стенку, где сегодня утром под нее приготовили два колышка. Света хватало и там, так что все было отлично видно. Отойдя от доски на шаг, Черный поклонился ей в пояс, задержавшись в поклоне, после чего разогнулся и отошел. За ним подошел князь и поклонился точно так же. После стали подходить и кланяться и остальные бойцы отряда, сразу после того выходя из церкви.
Стало намного просторнее, и по залу прошли шепотки. Однако они сразу прервались, когда к алтарю вышли князь и Ефим.
–Сами мы в основном пришли из псковской земли. Крещены все по православному обряду. Здесь среди нас нет священников – сказал князь – но в Бога мы верим. Наш книжник, Ефимий, скажет о том несколько слов, а потом прошу помянуть ныне упокоенных.
Князь тоже вышел, а Ефим, встав возле подставки, игравшей роль кафедры, начал:
–Не знаю, рассказывал ли вам патер Бенедикт о том, как Христос собирал своих учеников, и о беседах их?…
Легкий ропот, поднявшийся после его слов, содержал в себе совершенно понятный смысл – а как же, конечно, не дикие, чать.
–Кто скажет мне, кто среди них был священником, и по каким обрядам вели они свои службы – по православным, или по католическим?…
А вот тут народ зачесал в затылках. Ефим, будучи самым некрупным из всех этих пришельцев, и так не воспринимался особо серьезно, да он еще сегодня надел свои старые одежды, став похож на дьячка (для того и одевался), в общем, опаски и ступора не вызывал, и поговорить с ним было можно. Но на такой вопрос ответа не было ни у кого.
–Так я вам скажу – не было среди них священников. А обряды, что промеж них были, шли по обычаям иудейским тех времен, поскольку послан он был именно к этом народу, обличать грехи его. И по смерти тело его по их же обрядам хоронили.
В толпе опять прошел шум. Нет, так-то кое-что такое даже вспоминалось, но уж больно мысли эти были… не то ересь, не то что.
–И еще скажу – когда Адам с Евой на земле жили, он пахал, а она пряжу пряла да детей растила, кто у них был священником?…
И снова ропот прошел по залу. Ефим взял образ с одного из рассказов Седова, припомнившего лозунг одного из крестьянских восстаний, придуманный, кстати, священником, и творчески преобразовал его.
–Не буду вас мучить – продолжил Ефим после небольшой паузы – скажу прямо: в той основе всех нынешних церквей, что от Христа шла, не должно было быть и не было особых людей, что между народами и Богом встанут. И позже, когда в Риме первохристиан мучили, пытали и убивали, того не было тоже. С молитвой к Богу обратиться может каждый, нужно только душу очистить, суетные мысли отбросить, да и тело в порядке содержать не помешает. Проповедники – да, разносить слово божье по земле надо. А все эти епископы и аббаты – лишь нахлебники, на труде, а то и крови народов жирующие. Слыхал я, что в Риме, и Кельне, и Париже, и иных городах есть соборы, и другие храмы и базилики, богато украшенные, на постройку и отделку которых такое количество золота ушло, что и представить страшно. Целые города и страны могли бы с тех денег годами кормиться. А для чего?… Неужели хотят они сказать, что из того собора до Бога ближе, чем из этой церкви?… Так что же тогда, таких церквей и строить не надо, раз не докричишься отсюда?…
В церкви зашумели. Кто-то слышал про соборы, кто-то нет, но все прекрасно представляли, какую часть их трудов собирал Орден «на церковь».
–Еще скажу – продолжил Ефим – среди священников есть разные, вы, наверное, знаете. Есть те, кто страдания людские облегчить хочет, есть те, кто лишь для виду молитвы шепчет, а в душе мысли о чреве своем лелеет, или еще похуже…
От людей плеснуло одобрением. Видали разных, да…
–Но даже если попадется, как вот ваш патер Бенедикт был, о котором плохого слова мы не услышали… то все равно, призывать будут к смирению перед высшими, перед тем самым Орденом, который кого из вас похолопил, кого купил, как скотину, а кого и захватил в набеге воровском!