54 метра
Шрифт:
Затем я устремился, крича, вглубь подкроватных пространств в надежде спастись. ОНО откинуло тапок в сторону и, произведя звук, похожий на скрип пенопласта по стеклу, ринулось в погоню. Видно, мой крик воодушевил преследователя, который, перебирая всеми конечностями, словно ИГУАНА с канала ДИСКАВЕРИ (крупным планом бегущая рептилия), быстро пошел на сближение со мной. Метраж панцирных джунглей заканчивался, впереди виднелась стена, а ЧУДОВИЩЕ не отставало. Мое воображение рисовало красочные картины, как его гигантские щупальца, вьющиеся из носа, тянутся ко мне, в надежде полакомиться моей плотью. Адреналин толкал меня вперед сквозь комки пыли.
Другая сторона кубрика таила в себе спасительную возможность уйти от преследования, но для этого предстояло пересечь коридор шириной около пяти метров. Здесь ОНО могло пойти наперехват, срезая дистанцию, и поймать меня. Но другого варианта не оставалось, и я свернул в проход между кроватями, ведущий к коридору. Мы оба уже изрядно собрали на себя пыли, поцарапали головы о торчащие местами пружины и начали задыхаться…
В это время рота прибежала с улицы и, увидев бледного от неясных звуков и грохота дневального, стояла, не решаясь пройти в помещение. И вдруг, чихая и кашляя, при этом громко стуча коленями и локтями,
Спустя примерно час… Построение на подъем флага. Ритуал, когда-то что-то значащий во всей этой военной дребедени. Сейчас для меня и моих сверстников флаг – это тряпка. Тонкая, синтетическая, местами взлохмаченная и грязная (в этих же местах подпаленная зажигалкой) тряпка. Тряпка, купленная в сувенирном ларьке за тысячу рублей. Тряпка, на которой изображен синим на белом Андреевский флаг. Интересно, много здесь людей, кроме меня, знают легенду появления этой символики? Вряд ли. Я повторяю этот ритуал уже не первый год (в НВМУ, правда, только иногда). Каждое утро. После завтрака. Сотни людей в форме собираются в определенном месте и стоят. Сначала просто стоят и переговариваются на морозе(холоде, жаре, сырости, дожде). Затем появляются начальники. Этих много, и всяких. «Маленькие» появляются первыми – и все начинают шептаться вполголоса. «Средние» – все губами изъясняются и строят рожи. И только потом, заставив всех постоять и подождать, появляется, как в компьютерной игре «БОСС», «Большой начальник». Обычно он один такой. И поэтому, чтобы не развеивать миф о его божественном происхождении, безграничной власти и сверхвозможностях, мы затихаем. Первый ряд замирает и выпучивает глаза. Чем больше глаза выпучены, тем более преданным считается человек. Поэтому впереди стоят высокие и пучеглазые. Дальше идет средняя прослойка, как в пироге начинка. Эти хотят, чтобы их не заметили. Если высокие, то горбатятся, если низкие, то тянутся. А в конце, замыкая строй, стоят представители маленького роста, которых можно увидеть, если обойти с другой стороны. Иногда кто-нибудь стоит сзади и «палит» карапузов. Лично я горбачусь и пускаю комочки пара в середке.
Наступает тишина, и дежурный по батальону командует: «Равняйсь!» По этой команде все, как один, должны резко повернуть головы вправо и вздернуть подбородки вверх.
В моем воображении сумасшедшего возникает картинка. Сумасшедшего, которому нечего терять, кроме 21 грамма своей души. Кроме сырых носков. Кроме бесконечных мозолей на руках и ногах. Кроме непрекращающегося авитаминоза, из-за которого стала слезать лоскутами кожа с пальцев рук. Кроме повседневной вони капусты или другого дерьма на завтрак, обед и ужин. Кроме чая с бромом или брома с чаем. Кроме пожелания моих родителей, чтобы я до конца своих дней жил вот так… В этой воображаемой картинке я хочу, чтобы сейчас вся рота и весь батальон резко повернули головы вправо и вверх, чтобы в нависшей тишине над этим прямоугольно правильным местом раздался и пронесся оглушительным эхом треск свернутых шейных позвонков. Чтобы все перестарались, и в секунду, по команде, свернули свои шеи. Секунда – и шестьсот человек отдали свои жизни бездушной тряпке. Они на секунду замерли и рухнули одновременно, повалившись на асфальт, сохраняя порядок. И только такие распиздяи, как я, его нарушат, уронив свое мертвое тело куда-нибудь в сторонку ото всех. Хотя я, скорее всего, останусь в живых, потому что не собираюсь дергать челюстью, как припадочный фанат. Еще в живых останется комбат, которому не позволит проделать такое второй подбородок. И мичманы склада, которым помешает проделать это третий. К ним в придачу останется два курсантика. Один с горном. Второй с флагом, прикрепленным к флагштоку. Первый, пуская слюни внутрь дуделки и прилипая губами (из-за мороза) к основанию инструмента, будет от шока пучить глаза, играть «Как «охренительны» в России вечера». А второй под эту ахинею, с жутким скрипом (скрип-скрип) несмазанного ролика флагштока будет торжественно поднимать эту тряпку. В конце процедуры, насладившись вволю нашими конвульсиями, комбат скажет: «Вольно!» Он приложит руку к срезу козырька фуражки, отдавая воинское приветствие в атмосферу. Но это образно – «приложит». На самом деле, он себя и не коснется. Его ладонь согнута в локте руки где-то ниже плеча. Чем больше звание, тем дальше ладонь. Его красное большое лицо будет олицетворять радость шамана, вступившего в контакт с духами пра-праотцов после принесения жертвы. Ноздри раздуются и фыркнут, как у скаковой лошади после забега. Его экстаз будет не сравним ни с каким оргазмом. И вдруг с неба огромная рука, собранная в кулак с вытянутым указательным пальцем, опускается на его тело. Как на муху или таракана. Хруст его костей подобен хрусту раздавленного насекомого. Брызги крови во все стороны. Немного поводя кончиком пальца по асфальту и вытирая останки СВЕРХЧЕЛОВЕКА о наждачную поверхность плаца, рука вновь исчезает в небе. Мальчик с горном от пережитого писает в штаны и просто пищит в медную дуделку, забитую под завязку слюнями. Мальчик с флагом седеет. А я ухожу в никуда. Буду жить в лесу. Построю себе землянку и буду отшельничать…
– Смирно! – раздается с середины плаца голос, вырывая меня из фантазий.
– Флаг поднять!!!
Скрипит механизм: скрип! скрип! скрип! скрип!
– Давай быстрей! Жопа мерзнет! – шепотом проносится гул в рядах. СВИН, пользуясь случаем, писает в сугроб, отвернувшись в другую сторону. Все в тишине слышат, помимо скрипа, журчание мочи СВИНА. Но поворачиваться нельзя. Нужно смотреть на флаг и думать о ВЕЧНОМ. Я знаю, что это он. Никто не докажет, что это он, но многие знают – это СВИН. Наш командир стоит, приложив руку то ли к носу, то ли к глазу,
– Вольно! – раздается из центра нашего мирка – рта «сверхчеловека». Обычно здесь следуют объявления и наставления, но не сегодня.
– От батальона нужно четыре человека. Возможны добровольцы или курсанты, имеющие неотработанные наряды! – комбат так гремит голосовыми связками, сотрясая морозный воздух, что в моем воображении он рвет толстые резиновые грелки на части своими легкими, выдыхая на счет «три». Шуршит батальон – совещается. Выходят первый, второй и третий «ЧЕЛОВЕКИ». Кто же четвертый? Неожиданно в мою спину кто-то упирается и начинает толкать вперед. Я качусь по льду, упираясь в поверхность прямыми ногами. Со стороны смотрится, как будто катят огромный саквояж на колесиках. Я и вправду напрягся от такой наглости. Я слышу смех сначала своей роты, а после и всего батальона. Передо мной приближающиеся комбат и его заместители тоже ржут от чего-то пыхтящего за моей спиной и толкающего мое тело навстречу неизвестности. Я уперся в брюшко комбата и, наконец, смог вывернуться из-под действия кинетической энергии, равномерно на меня действующей. То, что толкало всем весом, потеряв опору в виде меня, пыхтя и сопя от усердия и выставив вперед руки и наклонившись к земле под крутым градусом, словно маленький ребенок, с пробуксовкой и ускорением утонуло в животике полковника. Полковник выставил вперед руку и ладонью уперся в лоб нашего «дохлого» командира, отодвинув его в сторону и стараясь перестать смеяться, спросил: «Попов? А за что Попова?»
Здесь хочу немного отвлечься и поведать об относительно нормальных нейтральных моих отношениях с «верхушкой» батальона. Поскольку во мне, помимо бунтаря жила еще и творческая личность, искавшая пути самореализации, то я брался за всю творческую самодеятельность в радиусе своего действия. Как ни странно, это приветствовалось полковником и замами. Я танцевал на культурных мероприятиях, обучая деревенскую девичью часть основам танца. А они ставили куда-то галочки и докладывали о проведении культурного воспитания. Режиссировал, писал сценарии и играл в КВНах. В одном из таких КВНов, показывая фокусы, я попросил для трюка часы с руки комбата. Часы я обернул платком и под таинственную музыку расколошматил их молотком. Я видел замеревшие лица курсантов-зрителей, осознававших, что Попову теперь точно ПИЗДЕЦ. Боковым зрением я смотрел на наливающееся кровью лицо полковника, от которого исходили флюиды смерти. Но меня такие мелочи не смутили и, произнеся тарабарское заклинание, раскрыл платок, держа на весу руку. Шестеренки вместе с медным циферблатом и раздробленным стеклом в гробовой тишине посыпались на пол, отбивая четкие ритмы. Это почти как засунуть голову в пасть тигра на арене цирка, только быстрой смертью здесь не обойдешься. Все засмеялись. Все, кроме комбата. Комбат готов был разодрать меня в клочья, но его дети и родственники, которых он пригласил на КВН, не поняли бы его. Они тоже смеялись над неудавшимися фокусами сумасшедшего Коперфильда, секунду назад с выдиранием волос из своего носа плоскогубцами проводившим интервью с пародийными персонажами – Дедом Морозом, Борисом Дребенщиковым и ПеЧичереНегренной. После всего этого я танцевал в балетной пачке и колготах с еще двумя безумцами «Лебединое озеро». В конце постановки меня забили охотники прикладами АКМов прямо на сцене. Для реалистичности битье было в полсилы, но правдивое. Поэтому и получилось смешно. Только чужая боль большинству приносит здоровый смех. После выступления я отдал ловко подмененные целые часы комбату. И он запомнил меня, поместив в блок памяти между перловкой и определением слова «строй» из устава.
Еще я нарисовал на воротах нашего батальона двуглавую курицу-мутанта (герб), опираясь на основы творчества раннего Пикассо. Меня спрашивали друзья: «А зачем это тебе?» Я пожимал плечами и отвечал: «Как еще можно нарисовать что-то на заборе, чтобы это не попытались стереть ацетоном на следующий день?»
Поэтому комбат немного был удивлен, что моя кандидатура была очень настойчиво предложена АГЕИЧЕМ. Командир похлопал глазками, как девочка-первоклашка с колокольчиком в руке, сидящая на плече выпускника школы во время последнего звонка, и ответил: «Спит в неположенное время, товарищ полковник!»
Полковник посмотрел на меня и хотел было отпустить, как деятеля культуры, но загалдели другие командиры рот, заступавшие время от времени дежурными по части: «Да, спит! Постоянно захожу, а он спит!» Комбат насупился, изображая грозный вид, и произнес: «Спишь, Попов?» С этим про метафизику сна не порассуждаешь.
Я молчу. Я не знаю, что сказать про ВСЕ ЭТО. Моя душа умирает быстрее тела, и это печалит больше, чем все остальное в мире, проносящееся мимо меня. Образы. Сплошные образы. Что я хочу в этой жизни? Сейчас спросите меня и после убейте, потому что у вас этого нет. А я отвечу: «Я хочу любви. Хочу, чтобы меня любили. Просто так. Просто так в меня верили. Просто так хвалили. Жаль, что это не мои родные по крови люди. Нет, правда, жаль. А еще я хочу любить. Любить без остатка. Чувствовать запах и тепло ее тела. Смотреть в ее глаза и жмуриться от света, искрящегося в них. Просыпаться по ночам и плакать от счастья. Я видел ее во сне…»
– Ладно, – смеется комбат, – Попов так Попов!
Мой командир мерзко потирает ладошки, словно муха, севшая на свежие и теплые фекалии. Времени одеться теплее нам не дают и просто загоняют в военный грузовик. Теплого белья на нас нет. Куда едем – не знаем. Сидим на деревянных скамейках внутри этого кита на колесах, где железные дуги-прутья – ребра, а брезент – кожа гигантского организма. Мы, четверо «проглоченных» с силой прижимаем попы к деревянным скамейкам руками, чтобы совсем не отбить, и смотрим. Сперва друг на друга. Потом на проносящуюся вселенную за задним бортом автомобиля. Заснеженное захолустье с клубами выхлопных газов нашего «Урала», словно бесконечный одинаковый пейзаж, только с изредка возникающими людьми или постройками, но они, как неудачный мазок кисти, уже в следующее мгновение стираются рукой невидимого художника. Нам всем по семнадцать лет. Кому-то, может быть, восемнадцать, но не мне. У меня день рождения и совершеннолетие через полтора месяца.