56-я ОДШБ уходит в горы. Боевой формуляр в/ч 44585
Шрифт:
– Да ну его на хер, этот рай! – возбужденно кричит Муха. – Меня мама дома ждет, я лучше к ней!
А какие яркие в ночном небе Афганистана звезды и ветерок теплый, даже и не скажешь, что ноябрь наступил. У нас дома только в конце августа такие ласковые вечера бывают. А вот вкус у сигарет противный, самый дешевый табак нам в паек давали. Горек его дымок. В курилке я с удивлением и невольным уважением смотрю на маленького, щупленького башкира и все расспрашиваю:
– А что ты чувствовал, а? Один против сотни!
– Да ничего, – пожимает узкими плечиками Муха. – Камешек в ботинок попал, всю ногу растер, пока по арыку ползал, промок весь и в грязи перепачкался, а еще у меня носков не было, ботинки на босу ногу носил, а они при перебежках так и хлюпали…
– Врешь?! – не верю я, ну не может такого быть, просто не может, и все.
– Нет, – досадливо морщится Муха, – ну не было у меня выбора. И какая, на хер, разница, сотня их была или десяток… понимаешь, зашли бы они к нам в тыл, постреляли бы ребят…
– И ты не боялся? – не успокаиваюсь я.
– Не успел, – беззаботно засмеялся Муха и, глядя на мое растерянно-недоумевающее лицо, неожиданно признается: – Я драться боюсь, с детства у меня это, били меня часто.
– А теперь тоже боишься?
– Когда как, – задумался Муха и повторил: – Когда как…
После боя подходит к арыку Донин, отводит глаза и посвистывает. Вид у него наглый, выражение на морде, когда он повернулся в сторону Мухи: «Даче ты мне сделаешь, мозгляк?» Рядом с Мухой одна из групп. Всего четверо ребят из тех, что первыми к Мухе на выручку прибежали.
– Ты это где был? – хмурясь, спрашивает Донина невысокий коренастый Колька Аленин.
– Не твое дело! – небрежно сплевывая на землю, уверенно огрызается Донин.
– Не мое? – врастяжку цедит слова Колька. – Значит, не мое, – сжимает он кулаки и надвигается на Донина. – Ты сучонок! – орет он. – Я же видел, вас двоих оставляли.
– Подожди, Колян, – останавливает его Муха. – Я сам это дело решу.
Хлюпая мокрыми ботинками, подходит к ухмыляющемуся Донину, легко перехватывает половчее автомат и как ахнет ему прикладом по скуле, у того, перед тем как он упал, только кости хрустнули.
– Отличный «скуловорот», – прокомментировал удар подошедший командир третьего взвода Петровский, вопросительно поднял выгоревшие густые брови: – Аза что?
– За дело, товарищ лейтенант, за дело, – мягко успокаивают офицера стоящие рядом бойцы.
– Ну раз так, – отворачивается Петровский и, уходя, предупреждает: – Только не до смерти.
Собирают трофеи, подсчитывают потери. В роте убитых и раненых нет, только один Донин пострадал. Неловко упал, бедняжка, вот и получил перелом челюсти и сотрясение мозга. Он сам идти больше не может? Так его вынесут – на пинках! Все группы собрались у окраины кишлака. Приказ выполнен, готовы к движению. Трофеи? Оружие духовское брать не стали, да ну его – тащить еще такую тяжесть. Все поломали, боеприпасы взорвали. Остальное? Ну это, как обычно, затарились, как говорится. Потери у «духов» – двадцать убитых, семь раненых.
– Пятнадцать положили в спину при отступлении, а у пятерых пули в голову и грудь попали, – говорит вызванному Мухе капитан Акосов. – Эти пятеро твои, Муха.
– С их ранеными чего делать? – спрашивает у ротного стоящий рядом Петровский и кивает в сторону хоть и пострелянных, но все равно живых пленных.
Их по одному отнесли к окраинному дому, перевязали бинтами, напоили водичкой. Вот и вся помощь. И это, по сравнению с другими делами, верх гуманизма. Просто потерь в роте не было, вот им и повезло. Очень сильно повезло. Для той войны – настоящее чудо.
– Раненых местным оставим, пусть они их хоть в жопу целуют, хоть режут, нам по х…й, – равнодушно отвечает ротный и, глядя на еле достающего ему до плеча, худенького, в оборванном, заляпанном грязью обмундировании Муху, качает головой: – Ну кто бы мог подумать…
Я тоже в недоумении чуть качаю головой, глядя на сидящего напротив так похожего на ребенка Муху. Действительно, кто бы мог подумать?
– А Донин – это кто? – спрашиваю я, еще не зная всех своих сослуживцев в лицо и по именам.
– Его от нас перевели в другую часть.
Было в первые дни службы в Афганистане для меня еще одно удивительное открытие. Удивительное до отвращения.
Ночью чувствую, как чешется у меня в паху и под мышками, думал: раздражение, перевернулся на другой бок и хотел дальше спать. Не получилось, все сильнее и сильнее зудит тело. Тихонечко встаю, осматриваю белье. Как в жар меня бросило. Мамочка ты моя родненькая! Да это же вши. Честно говоря, я даже обалдел от неожиданности, раньше-то о вошках только в книжках читал. А тут… стыдобища-то какая! Так стыдно было, что я о своем позорном открытии никому не сказал. Засмеют – это раз! Отмудохуют – это два. Выкинут вшивое чмо из палатки – это уж наверняка.
Пару дней в одиночку войну с насекомыми вел. Давил их, как мог. Легче не стало.
– Ты это чего тут делаешь? – застукал меня за войной с насекомыми вошедший в построенное из самана подсобное помещение Леха.
Я ночью туда юркнул, разнагишился и, расстелив одежду и белье на полу, катал по ней овальной формы гранату РГНД, давя маленьких кровососущих чудовищ. Услышав Лехин вопрос, встал с колен и, покраснев, тихонечко, чуть запинаясь, попросил:
– Леха, ты это… ты никому… не говори… а…
– Дрочишь, что ли? – подозрительно сощурился Леха.
– Нет! – испугался я и брякнул: – Вши у меня, бью их тут.
Стою голый и от мучительного стыда весь красный.
– Бесполезно, – широко улыбаясь, говорит Леха, – так без толку их бить. Завтра я своих травить буду, вот и присоединяйся, если хочешь.
– Ты? Ты что, тоже вшивый? – растерянно бормочу я.
– У всех тут вши, – рассудительно, обыденным тоном объясняет Леха. – Форму и белье прокипятишь, вот и легчает, а потом по новой. Уж чего только ни делали, как только с ними ни боролись – бесполезно. День-два, опять они появились и кровь сосут.