5том. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне

Франс Анатоль

Форум был со всех сторон окружен величественными зданиями, их высокие колонны и своды выдавали римскую архитектуру. Напротив портика, откуда вышли Мела и его друзья, пропилеи, увенчанные двумя золочеными колесницами, служили границей площади, а мраморная лестница вела отсюда на широкую и прямую Лекейскую дорогу. По обе стороны этих величавых ворот вздымались расписные фронтоны святилищ — Пантеона и храма Дианы Эфесской. Храм Октавии, сестры Августа, господствовал над Форумом и гляделся в море.

Базилика лишь темной улочкой была отделена от храма, она возносилась на двухъярусных аркадах, опиравшихся на столбы, к которым примыкали дорические

полуколонны на квадратном основании. В этом проявлялся римский стиль, наложивший свой отпечаток и на все остальные сооружения в городе. Лишь обугленные развалины древнего храма сохранились от прежнего Коринфа.

Нижние аркады базилики не имели дверей и служили лавками торговцам плодами, овощами, оливковым маслом, вином, жареным мясом, а также птицеловам, золотых дел мастерам, переписчикам и цирюльникам. Здесь же обосновались и менялы, сидевшие за маленькими столиками, заваленными золотыми и серебряными монетами. Из-под темных сводов этих лавчонок доносились крики, смех, возгласы, шум перебранок и острые запахи. На мраморных ступенях, всюду, где голубоватая тень ложилась на плиты, праздные люди играли в кости или в бабки, тяжущиеся прогуливались взад и вперед с тревожным видом, моряки деловито решали, на какие удовольствия истратить свои деньги, а любопытные читали новости из Рима, изложенные суетными греками. В этой толпе коринфян и чужеземцев сновали нищие-слепцы, нарумяненные молодые люди с выщипанными бородами, торговцы кресалами, калеки-моряки, на шее у которых висели дощечки, где изображено было кораблекрушение. С кровли базилики голуби стаями опускались на освещенную солнцем мостовую и выискивали зерна в трещинах нагретых плит.

Девочка лет двенадцати, смуглой и бархатистой кожей напоминавшая фиалку с Закинфа, опустила на землю своего братишку, еще не умевшего ходить, поставила рядом с ним выщербленную миску, полную какого-то месива, с торчавшей в ней деревянной ложкой, и сказала:

— Ешь, Коматас, ешь и сиди тихо, а то тебя красная лошадь заберет.

Затем, с оболом в руке, она побежала к торговцу рыбой, чье морщинистое лицо и обнаженная грудь цвета шафрана виднелись из-за корзин, выложенных морской травою.

Тем временем голубка, пролетавшая над крошкой Коматасом, запуталась лапками в волосах малыша. Он захныкал, а потом, призывая на помощь сестру, завопил прерывающимся от рыданий голосом:

— Иоэсса! Иоэсса!

Но сестра не слышала его. Она рылась в корзинах старика, среди рыб и ракушек, ища, чем бы украсить свой завтрак, состоявший из одного лишь сухого хлеба. Она не купила ни морского дрозда, ни смариды, которые так нежны на вкус, но очень дороги. В своем подоле она унесла три пригоршни морских ежей и морских игл.

А малютка Коматас, широко разинув рот и глотая слезы, продолжал кричать:

— Иоэсса! Иоэсса!

Птица Венеры не унесла Коматаса в сияющие небеса по примеру орла Юпитера [247] . Голубка оставила мальчика на земле, и только три золотистых волоска с его лохматой головенки повисли на ее розовых лапках.

А малыш, сидя возле перевернутой миски и сжимая в кулачке деревянную ложку, горько плакал, и его перепачканные пылью щеки блестели от слез.

247

Птица Венеры не унесла Коматаса в сияющие небеса по примеру орла Юпитера. — Согласно греческому мифу орел по повелению Зевса (Юпитера) похитил

красавца мальчика Ганимеда и унес его на Олимп, где Ганимед стал виночерпием богов.

Анней Мела в сопровождении трех своих друзей поднялся по ступеням базилики. Равнодушно внимая шуму бурлящей толпы, он говорил Кассию о грядущем обновлении вселенной.

— В день, предустановленный богами, весь окружающий нас мир, который поражает взоры своим порядком и устройством, будет разрушен. Светила столкнутся между собой; все вещества, образующие землю, воздух и воды, сгорят в общем пламени. А души, оставшиеся после гибели людей и едва приметные на фоне всеобщего разрушения, вернутся в свою первозданную стихию. Совершенно новый мир…

При этих словах Анней Мела споткнулся о какого-то спящего человека, который примостился в тени. То был старик, с удивительным искусством прикрывший свое запыленное тело складками дырявого плаща. Котомка, сандалии и посох лежали с ним рядом.

Брат проконсула, неизменно приветливый и благожелательный к людям скромного положения, собрался было уже извиниться, но лежавший на земле человек не дал ему для этого времени.

— Смотри лучше, куда ставишь ногу, грубиян, — завопил он, — и подай милостыню философу Посохару.

— Я вижу котомку и посох, — с улыбкой проговорил римлянин. — Но пока еще не вижу философа [248] .

Он уже приготовился бросить монету Посохару, но Аполлодор удержал его руку.

— Не торопись, Анней. Это вовсе не философ, это даже не человек.

— Зато я человек, — отозвался Мела, — коль скоро даю ему деньги, и он — также человек, коль скоро берет их. Ибо из всех животных один лишь человек совершает и то и другое. И разве ты не понимаешь: ведь всего за один динарий я проникаюсь уверенностью, что стою больше, чем он. Твой учитель утверждает: тот, кто дает, выше того, кто принимает.

248

Я вижу котомку и посох… но пока еще не вижу философа. — Котомка и посох были обязательной принадлежностью философа кинической (цинической) школы, проповедовавшей ограничение потребностей и отказ от каких бы то ни было общественных условностей.

Посохар взял монету. После этого он изрыгнул на Аннея Мелу и его друзей поток грубой брани, честя их гордецами и распутниками и отсылая к публичным женщинам и фиглярам, слонявшимся вокруг, раскачивая бедрами. Затем, обнажив до пупа свое волосатое тело и укрыв лицо лохмотьями плаща, он снова растянулся во весь рост на мостовой.

— Не любопытно ли вам послушать, — спросил Лоллий у своих спутников, — как эти иудеи станут излагать в претории сущность своей тяжбы?

Они отвечали, что не испытывают к тому ни малейшего желания и предпочитают прогуливаться в тени портика, поджидая проконсула, который, вероятно, не замешкается в судилище.

— Я последую вашему примеру, друзья мои, — откликнулся Лоллий. — Вряд ли мы упустим что-либо заслуживающее внимания. Впрочем, — прибавил он, — кенкрейские иудеи, которые явились сюда вместе с тяжущимися, не все вошли в базилику. Вот, например, один из них: его нетрудно узнать по крючковатому носу и раздвоенной бороде. Он беснуется, словно Пифия.

И Лоллий указал своим собеседникам на тощего, бедно одетого чужеземца, который в тени портика вопил посреди издевавшейся над ним толпы: