666, или Невероятная история, не имевшая места случиться, но имевшая место быть
Шрифт:
Ну что может быть у человека в жизни такого плохого, если он вдруг коряк? То есть не по фамилии «коряк», не по имени коряк, а по национальности коряк. Ну, конечно же, ничего такого плохого быть не должно. Хотя ничего такого особенно хорошего тоже не предвидится. Живи себе да корячь потихоньку. Так, собственно говоря, Аким Петрович Чуможилов и делал. Жил да корячил, В одном соседнем НИИ. А про НИИ что скажешь? Что можно – другие сказали, а чего нельзя, того и мы не будем. Непристойностей и без того хватает. Так вот, Аким Петрович Чуможилов. Он человек образованный, тихий. В НИИ сидел. В отделе. Кроссворды решал: «До обеда – по вертикали, после обеда – по горизонтали. Как раз выходило на свою зарплату минус подоходный. Что еще? Проходил в статистике по графе «прочие национальности» и пенсии ждал. Что еще? В Доме №, что по Улице, жил. Как раз над комнатой Амнюка-Целителя помещался, а потому сильно обменяться хотел, чтобы в другой район подальше, где среда окружающая. Объявления об обмене в перерыв свой обеденный писал.
Тут надо сказать, что вдруг пошла в Новые времена среди граждан мода: семьи объединять. Оно, может, и правильно. Большой семье жить, конечно, способней. И на продукты меньше уходит, и за дедушкой присмотр крепче. Да только тут заковырка. Семьи у граждан из объединяющихся разбросанные: кто Здесь, а кто и Там. И что характерно, нет такого, чтобы им, семьям, т. е., посередине где соединяться. Да и Здесь дядю родного-троюродного принять никто не торопится. А тронулись все, кто мог. Туда. И опять проблема. Семейное дело, оно общения требует, а проклятый барьер языковый общаться не дает. Ну, сами посудите. Как ты дядю родного-троюродного, без которого жизни тебе не было и к которому ты Туда стремился, обнимешь, да в долг у него попросишь, если кровь родная, а язык чужой? Или вот еще сказать: Там – свобода полная и тамошние власти, где, значит, объединяются, очень, говорят, любят, когда их ругают. Демократы потому. А ты, гражданин из объединяемой семьи, свои, местные, власти ругать научился, хотя и тихо, а про те и двух слов не свяжешь. Сказано, Языковый Барьер. И пошла за Языком охота. И пошла на Язык мода. А тут вдруг узнают разъединенные граждане, что такой себе товарищ Чуможилов, якобы, Язык знает. Как случилось, кто первый узнал, теперь уж и не найти. Может Амнюк Петр Еремеич, сосед, песню утреннюю услышав, стукнул, может, мадам Нехай-Хроническая чего перепутала. А только как-то под вечер постучались в дверь к Акиму Петровичу. И не кто-нибудь постучал, а уважаемый Человек и поливочный герой Шурик Иванович Апельсинченко. И с порога прямо упрашивать начал, чтобы Языку, Который Известен, гражданин Чуможилов его родную дочь Оксанку Шуриковну научил. С бережением тайны, особенностями и произношением.
Тут на минуту от Аким Петровича отвлекшись объясним, что, как пошла мода семьи объединять, стал товарищ Апельсинченко получать письма. От несуществующего по причине красного дезертирства брата. От Майкла Эрона Оранжада. Ну, пока письма шли, держался боец материальной ответственности твердо. Не было, мол, брата, и нет. Но уж как посылка пришла, а в ней шуба барахлоновая – тут уж не выдержал. Дрогнул. Посылка – не письма, кровь родная – не вода, а шуба – не промтовар, а сигнал к объединению семей. Сам-то Шурик Иванович для путешествия староват, разумеется, а вот дочь – Оксанка Шуриковна – секты джинсоистов-несогласников первейшая и активнейшая приверженка, та, конечно, засобиралась. Даешь, т. е., духовное благосостояние и материальную свободу. И встал перед младшей Апельсинченко во всю ширь Барьер Языковый.
Сперва Аким Петрович, гражданин Чуможилов натиску любящего отца и верного брата противился. Какой мол, такой Язык? Но и Шурик Иванович не прост, ой не прост. Какой Язык? Известно, какой. Тот Самый. Короче говоря, договорились. Так и началось. С Оксанки Шуриковны. А уж потом, про специалиста прослышав, валом повалили разъединенные в комнату Акима Петровича на четвертом этаже Дома №, что по Улице. А разъединенные – народ такой. Одному уступишь, так уж и другим отказу нет. Пошла учеба. И граждане, объединения желающие, на преподавателя своего нарадоваться не могли. Обучает быстро, берет по-Божески, секретность блюдет. И Язык не в пример тому, что у других обучающих, легкий да понятный. Некоторые слова ну прямо от обычных не отличишь, разве что с Произношением. И Аким Петрович, гражданин Чуможилов, на учеников не жалуется. Про способности речи нет, но платят. И которые при продуктах состоят, сильно облегчают. Зажил Аким Петрович. Но ведь как в нашей жизни заведено?
Если вдруг так уж хорошо – ясное дело, нехорошо будет. И правда. Пошли от первых объединившихся Там письма Сюда. И что же? Ой, беда! Та же Оксанка с мужем. Как, значит, добрались, сразу на вокзале принялись власти ругать. Для лучшей встречи в смысле борьбы за свободу своего веского слова. Так, поверите ли, за папуасов приняли. А Там, где объединяться едут, папуасов хоть и любят, но высказываться не очень дают. Чуть не линчевали. Ну и с другими Акима Петровича выученниками сплошной конфуз и недопонимание. Как о барьер языковый не бьются, как произношение не оттачивают, никто из числа любимых родственников их понять не может, да в долг не дает. Вот какая Там темнота да бескультурье! Никто корякского языка не знает и за свой не принимает. Хоть обратно просись. И еще беда. Не все разъединенные объединиться успели. Есть которые и остались. И приходят они грозной толпой к Дому № и деньги за уроки с произношением назад требуют. А гражданин Жлоберман, ученик из последних, – зав. ларьком уцененных бриллиантов, – говорят, и вовсе озверел. Самый большой камень все время за пазухой носит, чтоб как Акима Петровича встретит, так всеми двумястами каратов – по голове. И вот во время, нами описываемое, сидит Аким Петрович у себя в комнатенке, даже форточку открыть боится. А под окнами объединяющиеся разъединенные на Языке, одному ему понятном, угрожают и злятся. Худо.
Осторожно и ответственно ступая, практиканты сыска все больше углублялись в бесконечный подъезд Дома №. В подъезде сильно пахло народной медициной. Там и сям валялись, излучая дивный свет, небольшие куски барахлона. Кроме них, подъезд освещала также изумительная по красоте исполнения и устрашающая размерами надпись работы пионера Матюкова III «ВЕОЛЕТА ЗЮРИНА ИЗ КВАРТИРЫ 6…». Далее следовало нетленное определение. Пониже фрески возмущенной нервной рукой мужа и борца за правду было начертано: «ЭТО НАГЛАЯ, ВОЗМУТИТЕЛЬНАЯ ЛОЖЬ!». А еще ниже пионер резюмировал: «А ТЫ, ЗЮРИН…!». Удачное сочетание качеств членов неведомой семьи так заинтересовало практиканта Федина, что он тут же предложил – Ну что, махнем к этим, к Зюриным? – Никак нет, – твердо возразил Бовин, у которого уже явно проступали задатки работника инициативного УМЕРЕННО. – Как Сергей Степанович велел? Начать с представителя широких кругов. С него и начнем!». И четким строевым шагом, скользя в непереработанных еще сырьевых запасах Петра Еремеича Амнюка, он промаршировал к огромной, как долги развивающихся стран, двери коммунальной квартиры № 6. Надпись на самой большой из украшающих дверь табличек, бронзовой и торжественной, хотя и изрядно позеленевшей, гласила: «ТОВАРИЩ МАТЮКОВ КОНДРАТИЙ ЕГОРОВИЧ – ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ШИРОКИХ КРУГОВ ОБЩЕСТВЕННОСТИ В ПРЕЗИДИУМЕ ТОРЖЕСТВЕННОГО СОБРАНИЯ (персонально).
Представителем широких кругов общественности Кондратий Матюков пробыл всю свою сознательную жизнь. Захватил и часть бессознательной, причем часть эта с годами все увеличивалась. Но ни жесткое время, ни десятки профессиональных заболеваний не способны были сломить могучего старца. Согбенный от многолетнего ответственного сидения, с полупарализованной в единогласных голосованиях правой рукой и оглохшим, тоже правым, повернутым к докладчикам ухом, железный Матюков I по-прежнему был в строю. Получив сразу по окончании Самого Хорошего Времени персональное значение и прикрепившись к соответствующей аптеке, ветеран приступил к описанию своей жизни и борьбы в многотомной, мемуарного направления эпопее «КАК СКАЗАЛ ПРЕДЫДУЩИЙ ОРАТОР». Пухлые тома рукописи, созданной одной левой рукой, при полном отсутствии участия со стороны других частей тела, постепенно накапливались в большом платяном шкафу. Среди томов обильно плодились белые от прочитанного мыши, которых пионер Матюков III, внук Кондратия, с большой выгодой менял на жевательную резинку, выдавая наивной учительнице зоологии за хомяков-альбиносов. А упорный старик ежевечерне после приема дюжины лекарств, доставленных из соответствующей аптеки, три-четыре часа посвящал очередной части эпопеи.
Уютно светилась лампа под кумачовым (память о президиумном прошлом) абажуром, мерно позвякивала цепь, о назначении которой вы узнаете несколько позже, тикали часы с навечно закрепленными стрелками – подарок боевых друзей по столу… Кондратий Егорыч переносился в славные НАЧАЛА, в родной уездный Тудыматск, откуда и пошла история рода пионеров-Матюковых.
На короткое мгновение, пока прямой, как штык, перст практиканта Бовина тянется к дверному звонку рядом с дверной табличкой, перенесемся туда и мы.
Итак, НАЧАЛА. Празднично выглядит ярко освещенный Тудыматск. В блеске трех пожаров поднимается над ним заря новой жизни. Горит Тудыматск тягой к этой новой жизни, подожженный фракциями левополусредней партии ломовых извозчиков.
Фракций три, а потому и подожжен центр уезда с трех сторон – в видах полной свободы и равноправия в смысле волеизъявления.
Здесь, в самом центре исторических событий, в старом каретном сарае, переоборудованном путем установки президиумного стола в Дом Фракций, и найдем мы Кондратия Матюкова.
Он спит. Спит по пьяному делу, уронив буйную молодую, полную отсутствия мыслей голову на красное сукно президиума. Он спит и еще не знает, что его новая жизнь уже началась. Началась в тот момент, когда он подрядился за четверть самогона помочь домовому активисту Моисею Петлюрхесу установить этот самый стол на сцене Дома Фракций.
Не будем утомлять тебя, предполагаемый читатель, описанием тех славных, не одним Кондратием воспетых лет. Матюков, Кондратий Егоров, из подрастающих ломовых, по прозвищу Кондрашка Задери, проспал на красном сукне последовательную смену всех трех враждующих фракций, мученическую гибель Моисея Петлюрхеса, утопленного в протоколах предыдущих заседаний во время краткого прихода к власти в городе экстремистствующей фракции золотарей-радикалов, и стал, таким образом, единственным представителем плохо уцелевшего населения Тудыматска в президиуме Дома Фракций на целый исторический период. Еще не полностью протрезвев (власти менялись чаще, чем наступала возможность похмелиться), Кондратий был выдвинут этим населением в губернские президиумные. Поскольку туда, в центр губернии, по указанию свыше, перевозили чудом уцелевший стол Тудыматского Дома Фракций, а Кондратий все еще спал на алой скатерти, и будить его было жалко, а отослать – нет.