7 проз
Шрифт:
Бульвар казался израсходованным, попользованным, причем не сегодня и не вчера и не Артемьевым вовсе, а людьми, жившими-бывшими так давно, что представлялись уже не людьми, а социальными, что ли, напластованиями, стратиграфическими срезами, спрессованными временем в гербарии фактов, в папиросную прослойку гумуса, в подглавку многотомной истории, которой подглавки - если заглядывать в книгу по-птичьи, сбоку, не открывая - не различить в безразличном молоке обреза... нарастая количеством и набухая годами, компенсируя своей укорененностью присущую всякому высказыванию динамику - от первых строк в последние, затем в подстрочные примечания, затем вообще в комментарий, от десятого кегля к петиту и бриллианту, - эти люди высосали бульвар, сами того не заметив, не желая, а кстати, и не насытившись: такая бессмысленная, порожняя подлость, свойственная всему состоявшемуся вне тебя, помимо тебя... Они тратили бульвар глупо и попусту сеяли-вытаптывали
Это как бы место действия. Уважение к читателю. Дело милое, доброе. Некая размеренность, прогулочность ритма, степенная обстоятельность, подразумевающая здоровый желудок и какие-никакие нравственные гарантии. Один наш позднейший бытописатель советует путешествующему в Азии останавливаться в домах, где сохнет на дворе белье, желательно - детское; всякая основательность всегда чувствует берега; по этой же причине Артемьев предпочитал блудить с женщинами замужними; другое дело, что предпочитал он это как бы задним числом, ибо крыло блуда касалось Артемьева в моменты, когда рациональность была с треском выбита алкоголем, - заметьте, однако, что бессознательное потворствовало нашему и своему персонажу: всякий раз Артемьев несколько самодовольно обнаруживал, что не ошибся и, стало быть, принципам не изменил. Однако и на старуху...
Да, но такой старт предполагает ответственность, точнее, соответственность заданному ритму и, что, пожалуй, еще тяжелее, ответственность дальнейшей партии перед дебютом: она упорно должна исходить из того, из чего изошла. Прощаться на перроне, меся слезы, отрывать от сердца, отдирать от плеч неожиданно окоченевшие пальцы - невыносимо, но еще невыносимее - представьте себе - состав расформировали, разлуку отменили, драгоценный человек остался рядом навсегда... загадочная жизнь и загадочная душа тех, с кем это хотя бы однажды произошло, вот именно уже в ситуации перрона, - еще невыносимее длить эту муку, придумывать все заново, не закрывать, а открывать книгу свадьбой... Соответствовать Артемьев не умел, и сердце заранее екало, предчувствуя, как состав текста оторвется от бульвара-перрона... Мы - в свою очередь, - переплетая функции полиции нравов, бога из машины, черта из табакерки, двухвалентного Труффальдино и помощника режиссера, напоминающего лицедею о неизбежности выхода на сцену, постараемся этого не допустить.
Артемьев замер на скамеечке, предвкушая - сбросим в неведомые нам кессоны горсточку рассуждений о прелести предвкушения, - в глубоком кармане плаща рука ласкала скользкое пивное горлышко. Артемьев - предпочитал с замужними, но вчера судьба его обманула, вручив женщину вольную (представим разочарование орнитолога, не обнаружившего на трудновыловленном экземпляре адресного колечка - так, подумал автор, нам важна в других не судьба, а знаки судьбы), произошло это, очевидно, в силу количества выпитого (так мы мягко настаиваем, что судьба наша не по веревочке промысла вьется, а как бы сама по себе... дошли до того, что берем в союзники физиологию); что, в свою очередь, - как теперь с трудом, словно ресницы разлепляя, понимал Артемьев обусловлено было навязчивой артемьевской установкой: на этот раз не нажраться. Он долго держался, не гнал, сидел-прихлебывал, а потом, видимо, доприхлебывался до включения известного механизма и с лихвой компенсировал. Он и не помнил даже, как оно началось, как сцепились взгляды или руки под скатертью, волной танца их прибило друг к другу или детской привычкой непременно чокнуться, прежде чем выпить... впрочем, здесь, на бульваре, употребляли из горлышка (можно, интереса ради, сделать семь шагов до сдвинутых скамеек и посмотреть, сколько там в урне пустых бутылок), то есть и скатерти не было, и, очевидно, танцев... Опомнился Артемьев уже в непонятной постели, вернее, и не опомнился, а зафиксировал собственное наличие; потом была серия засыпаний-просыпаний, а первая четкая мысль оформилась в недовольство от забытого имени, потом имя всплыло, сопровождаясь легким смешком: есть некоторые имена, забыть которые трудно; еще потом потекли разговоры (здесь и выяснилось, что Анна не замужем), после восклицательного обнаружения остатков вина Артемьев довольнехонько стал трактовать какие-то умные вещи: к своим несомненным достоинствам он относил умение говорить о мирах по истечении истомы. Эта немудреная инверсия казалась ему признаком интеллигентности: что же, полюбленный беленьким и культурненьким и впрямь выглядит пошлее.
– "Отчаяние" между тем один из самых странных романов Набокова, - голос появился, как появляются перед глазами.
Артемьев на секунду задумался, скосил зрачок и обнаружил, что сообщивший про "Отчаяние" мужичонка (пока Артемьев обозревает его внешность, обратим внимание на эту удивительную особенность чужой устной речи: кавычки в ней обнаруживаются постфактум, а потому еще некоторое время суетливо тычутся, как опаздывающий пассажир, прежде чем заскочить на искомое слово) имеет тяжелое лицо цветов российского флага, ветхую бороду, похожую по степени непродуманности композиции на сочинения писателя Хемингуэя, очевидного происхождения выхлоп изо рта и в меру кладбищенское одеяние, как бы окончательно удостоверяющее карикатурность ситуации. Артемьев отнес мужичонку на счет бульвара, уязвленного пренебрежительной артемьевской интерпретацией. Артемьев зауважал бульвар и ответил:
– Во-первых, формула "один из самых..." - апофеоз стилистического ублюдства. Во-вторых, - Артемьев прибавил лекторских интонаций, прибавил достоинства, - есть у Набокова хоть один нестранный роман?
– А як же!
– мужичонка, до того несколько несфокусированный, обращавшийся отчасти к Артемьеву, отчасти к бульвару, а отчасти и совсем в никуда, сильно оживился, придвинулся, колыхнув перегаром, как тряпкой, выволок из кулака толстые короткие пальцы и стал загибать: "Машенька" - раз, "Приглашение" - два. "Пнин", опять же, не странный, до странности, я бы сказал, не-странный (Артемьев удивился, с какой легкостью, чуть не изяществом его собеседник перешел от одного написания "не странный" к совершенно иному, демонстрируя осведомленность в модных прихватах, но и выдавая легковесность, расхожесть своих философических симпатий)... Потом "Сухие грозы"... А странна ли "Лолита"?
– Ладно, ладно, - перебил Артемьев, замечая про себя, что средний и безымянный палец на кисти мужичонки следовало бы поменять местами, чтобы соблюсти хронологию набоковских текстов.
– Как-то это все... Ли-ло-ли... вот уж признак выдумали - "странный"... Эдак все, что угодно... Чем, извольте, "Отчаяние"-то... странно?
– "Отчаяние"-то...
– проговорил мужичонка, засовывая в нос палец, обозначавший минутой раньше "Приглашение на казнь". Видно было, что не особенно он к ответу и готов.
– Ну как... Вот, допустим, Набоков уловки всегда прячет, загадки придумывает. Их отгадать надо.
– А один хороший человек на букву "х", - строго сказал Артемьев, говорил, что Сирин, напротив, прием обнажает. Показывает заячьи уши, чтобы за них же и...
– Дык то прием, - вскричал мужичонка, - хренова твоя голова! Это тебе, дурошлепу, инструмент показывают, щипчики... А что этими щипчиками, что там с ушами в шляпе - изволь, сообрази, да сообрази еще, что именно эти уши отыграны, а не другие... Отгадаешь - один из пяти...
– Например?
– спросил Артемьев.
– Например?
– мужичонка хлопнул себя по колену.
– Ну вот "Машенька". Там он вначале, не зная еще, что этот козел на Машеньке женат, видит во сне, будто с ним одно яблоко грызет, а потом оказывается, что он с Машенькой любил от одного яблока откусывать.
– Ну?
– снисходительно улыбнулся Артемьев, вспоминая, что забыл о пиве, и забывая снова. Протопали два милиционера, волоча за собой ЭРИ-72, про которое как-то написал желчное стихотворение живущий в пяти шагах от бульвара поэт. Бульвар вообще ожил, замелькались прохожие, сдвоенные скамейки оседлала бригада подростков.
– Еще? Ну вот он встречу с Машенькой как бы пропивает, да? Нахлестался ночью и проспал. Там даже есть такая материализация метафоры - слова "материализация метафоры" мужичонка, словно спохватившись, выговорил с большим трудом и перепутав все ударения, - он на часах химическим карандашом отмечает время приезда - восемь, что ли... Восемь, не помнишь?
Артемьев промолчал.
– Пусть восемь. А потом, засыпая, он рюмку перевернул, водка вытекла, и капля - кап на циферблат, именно на восьмерку. И пометка на цифре от капли водки и расплылась.
На этот раз все ударения были расставлены издевательски точно. Артемьев нахмурился. Подосланный не унимался.
– А и еще! Он там козлу будильник подводит, чтобы тот точно проспал. Чтобы зазвенело, когда этот Машеньку уже умыкнет. И сам поставил так, чтобы тот - муж-то - Машеньку и встретил.