7 проз

Курицын Вячеслав

– Во гаденыш, а... Кто бы мог подумать. Живи, бля, теперь с ним.

– Вас же никто не заставляет, - неуверенно начал Артемьев.

– Но?
– неопределенным звуком удивился мужичонка.
– Как же... Взял жить так уж взял. Он же тебе не кутенок какой...

А парнишечка, зареванный и запутавшийся в длинных сизых соплях, все ползал вокруг на коленях, целовал Артемьеву и мужичонке ноги и бормотал что-то о следах, сандалиях, высоком напряжении и бессмертной душе.

Когда мы очутились на улице, на Москву уже наползал понемножку вечер. Асфальт, вскипяченный за день солнечной пальбы, еще продолжал дымиться под подошвами пульсирующих толп, но из подворотен уже сквозили намеки на припрятанную в складках ночи прохладу. Артемьев попытался руками, поднятыми к вискам, остановить дурные качели пейзажа, но было поздно: опьянение перевалило роковой рубеж; теперь Артемьев знал, что будет пить до предела. Парнишечка вдруг, но как-то аккуратно блеванул чем-то муаровым, словно капустные грядки.

– Накушались, - резюмировал мужичонка.
–

Теперь - зрелищ.

– Каких зрелищ?
– пусто спросил Артемьев.

– Тут неподалеку выставка открывается, пойдем, посмотрим картинки, мужичонка, уже пускаясь в путь, обернулся и лукаво подмигнул Артемьеву.
– Ты не боись, там наливают... У них принято на открытии выставки... Дни бывают, когда три выставки обойдешь - так и хорошо, так и больше не надо, кати в свое Бирюлево и ложись спать. Жаль, утром они не тусуются, не похмелишься у них.

В этой галерее, спрятанной как бы в жилетный карман центральной магистрали, я почему-то никогда не был и очень удивился, когда из-за тривиальных дверей (невзрачное крыльцо, микроскопическая табличка) хлынули одна за другой три или четыре комнаты, умиляя разбросанными тут и там стульчиками-сыроежками и угрожая набухшими плодами роскошной лепнины. Экспозиция - в глаза не бросавшаяся, скромно жавшаяся по углам и стенам, явно не претендующая на роль хозяйки бала - была похожа на сотни других, похожа специально, концептуально, несколько вызывающе; такими были правила игры, принятые в текущем сезоне, неоригинальностью гордились, возносили ее на щит, оригинальность выжигали, как тараканов; заимствования более чем приветствовались, отсутствие явных заимствований вызывало подозрение - или же их нет, или же они сокрыты настолько, что унижают заинтересованных лиц (цитировать было принято общеизвестное - для сохранения темпа тусовки); наше право улыбнуться или поморщиться таким версиям, наша обязанность - правом своим подавиться... такая выездная сессия желающих научиться искренне чтить чужой устав, школа юного плюралиста: перевернутые токарные станки, вымпелки на штыречках, аквариум, полный таблеток, разноцветных, как пуговицы, большая плексигласовая пробка с красной медицинской полосой, брошенная в центр экспозиции, как шайба в начале хоккея, какие-то недопеченные хлеба, картины, пухнущие от сгустков краски, щедрость и выпуклость которых отсылала к хронической ксенофобии автора, и, наконец, то, что мне всерьез понравилось: мяч на колесиках*. Он тихо сидел в углу, как нашкодивший зверь, и живо ассоциировался - увы, увы - с тавтологичностью бытия.

______________

* Указано К. Б. Поповой.

Малозаметная буфетная стойка, запутавшаяся в портьерах, венчалась бюстом фотографической красавицы, заведенно плескавшей в вычурные вагины модернистских бокалов красноватую жидкость. На подносе грудились трехкопеечного размера бутерброды с икрой. Наливали всем и сколько угодно раз, но несколько сдерживал любителей свирепый вид разместившегося на полу прямо под стойкой персонажа: босые грязные ноги, бритый череп, энергичные пятна краски на лице и, главное, кривая всамделишная сабля, кою персонаж шумно точил о большой брусок. Артемьев и мужичонка отошли со своими порциями в сторону, интеллигентно держа двумя пальчиками на отлете издевательские бутерброды.

– Столовое какое-то... Оборотов пятнадцать. Жилятся, суки, прокомментировал мужичонка первый глоток.

Парнишечку мы потеряли из виду сразу; довольно скоро толпа разлучила меня и с мужичонкой - я один бродил по залам, глазея на публику и прихлебывая преувеличенно крохотными глотками из фиолетовой вагины. Практически все держали в руках маленькие бокалы; и комнаты были таинственно полны суетой фиолетовых искр - я даже подумал, что эта картина - четкий калейдоскоп фиолетовых всполохов на фоне смазанного движения платьев и лиц молочного света, пчелиного гула тусовки - и есть главная цель мероприятия, собственно, и есть выставка, а все остальное - для отвода глаз, времени и помещения.

С первых секунд меня охватило некое неуютное ощущение, покалывание в спине, лишние ноты в гамме и гаме. Сперва я отнес это на счет традиционного пьяного чувства невыносимой беспросветности бытия (пустые глазницы онтоса, холодная тоска неизбежного бессмертия); потом - на счет обычного смущения чужака, не очень нужного компании, где все друг друга - как пять облупленных пальцев... Чуть позже, однако, тревога отстоялась (так глаза привыкают к темноте, нога к паркету, переводчик к стилю оригинала), и стало понятно, что за мной кто-то безостановочно и внимательно наблюдает. Кто-то или что-то. Перебрав, будто карточки в картотеке, кандидатуры на роль соглядатая: исполненный очей, утыканный ими, как зенитными установками, обод, на который намотана граница (ситуация косы и ленточки) воплощенного и невоплощенного; далее - некое обобщенное зрение туземной толпы, тусовки, удивительной прежде всего чудной дискретностью своей жизни: в часы, свободные от вернисажей, она как бы не существовала, так животное впадает в спячку, так прерывают свои книксены куколки со старинной механической безделушки, так киномеханик вырубает свою стрекоталку, так мертв поэт, свободный от домогательств мускулистого божества; далее - как в сети, как кур в ощип угодил в число подозреваемых свирепый персонаж с саблей, но тут же был отпущен с извинениями (извинения неохотные, сквозь зубы), так как Артемьев каким-то образом угадал несовместимость умения точить с умением наблюдать; угадал, ловко опустив мимо раскрытых клювов любителей пошлых каламбуров вариации, связанные с лясами, точностью, каплей и камнем - тем более что из-под плотно севшего сабляча и впрямь ничего не текло; наконец, неизбежно-дежурно мелькнуло банальное предположение, что это я сам на себя смотрю, стараясь как-то обособить свою драгоценную координату, свою осмысленную траекторию в плазменном бульоне вернисажа. И только после всего этого я дал себе незначительный труд подумать о простейшей логике сюжета рассказа и сразу понял, кто именно за мной наблюдает. Я как бы дополнительно, еще пуще вбурился в толпу, технично разбросал по сторонам несколько взглядов, надеясь быстро запеленговать знакомое лицо; водянисто скользнули одежды, у мужчин разнообразные, от смокингов до ватников, у женщин в основном одинаковые (как выразился один островитянин, наряды первокурсниц художественных училищ); еще раз закатился в поле зрения грустный мяч на колесиках; щелкнула зубами механическая буфетчица, мелькнул мужичонка, дремавший на сыроежке, прокатилось из комнаты в комнату то ли кем-то оброненное, то ли функционально нагруженное (что именно - автор, спеша черновик, впопыхах не записал, а потом так и не смог вспомнить: однако необходимость такой вот динамики - из комнаты в комнату, по паркету, наискосок - продолжала казаться насущной); и тут я увидел ее. Она стояла у стены, недалеко от выхода, рассеянно улыбаясь расплывчатому собеседнику, и смотрела прямо на меня. Я погреб через толпу, потоптав ноги паре-тройке дев, преисполненных как собственного, так и корпоративного достоинства... Она успела сменить одежду (простенькое кремовое платье уступило место шикарному брючному костюму темно-багровых тонов; на груди переливалась какая-то блестящая цацка), прическу (было: девчоночий хвостик, стало: барочное сооружение о трех уровнях), она, наконец, лет на пять повзрослела, чуть-чуть пополнела, над чертами лица поработал искусный грифельный карандаш, глаза стали насмешливее и глубже. В общем, это была бы совершенно другая женщина, если бы в планы автора и Артемьева входила подмена персонажа. Но нет, это все-таки была Анна. Я смущенно поздоровался.

– Я уже думала, ты не придешь, - улыбнулась Анна.
– Не сможешь найти... Или не захочешь...

– Я... Знаешь, я думал, что не смогу найти... Я и не искал. Это, в общем, получилось случайно...

– Не совсем, - загадочно сказала Анна.
– Ты все-таки додумался идти по пути, который привел сюда...

"Невелика додумка", - уточнил про себя Артемьев.

– Ты, конечно, умник - чуть меня не потерял... А может, и потерял, я, в общем, здесь не одна...

Расплывчатая фигура мужского пола, дымившаяся слева от Анны, энергично закивала верхушкой - подтверждала.

– Вряд ли он захочет меня отдать... О чем ты думал, дурачок?

Фигура закивала еще энергичнее.

– Мне было неудобно, - забормотал я.
– Я боялся, что ты подумаешь... будто я навязываюсь...

Анна с коротким смешком протянула руку и дотронулась до моей щеки - как бы обозначив реальность ситуации.

– Дурак-дурачок... А может, это я навязываюсь? Я теперь не знаю, сможем ли мы исправить. Я попробую от него избавиться.

Фигура насупилась и засопела.

В этот момент произошло то, о чем потом долго толковал и перезванивался московский монпарнас. Поймали вора. Артемьев - с испугом, но и с некоторым фабульным удовлетворением - обнаружил, что в роли вора, конечно, выступил знакомый нам зеленый парнишечка. Неуклюжесть, с которой он засунул под мышку и пытался вынести из галереи мяч на колесиках, увеличила сомнения в правдивости легенды про успешное ограбление банка. Тусовка, притомившаяся жвачкой беседы и порханием от экспоната к экспонату, обрадовалась развлечению, облепила парнишечку и заголосила на все лады. Вырвалась из чьих-то рук и раскатилась по паркету стеклярусом фиолетовая звезда. Парнишечка испуганно выл, мелко крестился, но добычи не отпускал.

– Отдайте, отдайте, - плакал парнишечка.
– Вам не нужно, отдайте мне.

– Бей вора!
– пошутил вдруг из стремительно развешенных динамиков густой бас, и тусовка, весело хохотнув, угрожающе воздела невесть откуда взявшиеся дреколья и вилы.

В центре событий вспыхнул взъерошенный мужичонка, умело разорвал на груди тельняшку, выхватил газовый пистолет и заорал:

– А ну! Кто тронет парнишечку, будет иметь дело со мной!

Толпа на секунду отхлынула, но в следующее мгновение несколько ценителей современного искусства - из тех, что покрепче, - навалились на противников, скрутили их, легко отобрав и мяч, и пистолет.

Худой, непомерно длинный узбек в бороде, завязанной морским узлом, прижал к впалой груди спасенный экспонат и гневно заперечислял, сколько стоит эта работа в долларах, марках и японских иенах.

– Гоните их к чертовой бабушке!
– приказал радиобас.

Погнали.

Бритый точильщик, покинувший ради такого дела свой пост, неожиданно запустил в мою сторону заскорузлый указательный палец:

– Этот с ними был... Этот волосатый был с ними...

Вернисаж снова вскипел; возгласы "Гнать! Бить! С ними!" реяли надо мною, как первомайские транспаранты, прямо перед глазами промелькнули ржавые зубцы вил, намекавшие на декадентски-романтически пошлую развязку: ржавым на фоне сверкающего, плавного, праздничного; разъяренная толпа - из милой, дружелюбной интеллектуальной вечеринки... Пуще всех орала претендовавшая на Анну расплывчатая фигура. Меня потащили к дверям. Анна успела шепнуть: