7 проз
Шрифт:
– Что вы понимаете под "не то"? Я написал музыку к семи фильмам, двадцать телезаставок, три мюзикла, оперу, не говоря уж о рекламе... Ко мне очередь на полгода! Ну что я вам объясняю, сами поди знаете! Это качество номер один. Вам не нравится? Извините, но вы должны доверять профессионалу... То, что я сделал, это только начало, но уже по этому зачину видно, что получится в высшей степени профессиональная работа с точным соблюдением канона!
– Верю, - вздохнул Упокоев, - но мне мало профессиональной работы. Мне нужно большее... Чтобы душа переворачивалась и скорбела, понимаете ли. Мне нужна не кондиция, а прорыв. Недаром я столько плачу...
– Платите вы, действительно, хорошо...
– немного обмяк композитор, но ту же завелся вновь: - Только ведь это лучшее, что вы можете сегодня получить, лучшее! Это высший на сегодня
– Мне нужен гениальный реквием, - просто сказал Упокоев.
– Ах, гениа-альный...
– насмешливо протянул композитор.
– У меня в коллекции есть полотно кисти Кандинского, есть работа молотка Брынкузи, - в голосе Упокоева зазвучал металл, - "Две бородавки" Клопштейна - в моей коллекции. И я хочу гениальный реквием - что странного в моем желании?
Он понял, что сболтнул лишнее.
– Я и подумал, что вы не продюсер, - сказал композитор.
– Вы, стало быть, коллекционер.
– Это будет мой первый фильм, - холодно парировал Упокоев.
– Что же, как видно, вам не прыгнуть выше головы. Извините, я выражаюсь прямо, но это не претензия, было бы глупо вас винить. Естественно, весь аванс остается за вами. А кто сможет?
– Написать настоящую скорбную мессу?
– В глазах композитора мелькнуло понимание. Несколько избыточное понимание. Упокоев внутренне отматерил себя за неосторожность.
– Да, как настоящую. В моем фильме все должно быть сверхусилием, потрясением.
– Но кто нынче найдет в себе сил на такую скорбную мессу? Мы, видите ли, самодовольны, мы до последнего не думаем о смерти и обо всем, что по ту сторону. Наш горизонт замыкается гробом, наше время стерильно и постгениально. Да уж, все не так просто, реквием надо прожить, пройти по грани, заглянуть туда, откуда нет возврата. И потом, надо выстрадать... Композитор Запевалов стал вдруг говорить иначе, как-то по-человечески проникновенно.
– Положим, знаю я одного страдающего титана. Непонятого. Дымов. Мы учились вместе в консерватории, он подавал огромные надежды, но гордыня его заела, со всеми разругался, всех презрел, сделал все, чтобы уйти в нети. Теперь он просто контрабас в оркестре. Спивается. Так ничего и не довел до конца. Боюсь, уже и не сможет, но как знать... У него недавно дочь умерла - наркоманка, теперь вот что-то с сыном. Во всяком случае, он знает, что такое смерть, рок - он из тех, кто знает и кто постоянно должен проверять это знание на собственной шкуре. Такая участь. А ведь, возможно, лет через сто найдут сундук с партитурами и объявят прозеванным гением.
– Заказ - мне?
– осклабился Дымов кривой улыбкой.
– Да вы изволили сойти с ума, милостивый государь! Вы ошиблись дверью, вы пришли к горькому пьянице, который пьян даже на репетициях и роняет свой контрабас на голову дирижеру. Заказ - мне? А где вы все были вот эти вот двадцать лет? Или это шутка? Если так, то это слишком злая шутка даже для меня. Позвольте предложить вам выйти вон!
Упокоев убрал со стола руку, давая дорогу бойкому разбитному таракану. Еще раз окинул взглядом небольшую комнату. Ту ее половину, которую не занимал рояль. Колоннада пустых бутылок, продавленное кресло-кровать, ком постели едва прикрыт грязным, прожженным пледом, за пыльными стеклами старого серванта обитают какие-то тряпки вперемешку с непромытой посудой. Но фотография красивой девушки вправлена в траурную рамку в высшей степени аккуратно, и пыль со стекла Дымов явно стирает всякий день. У Дымова скверно пахло. Стая горьких, кислых, терпких запахов норовила запрыгнуть в ноздри, выставить прочь холеного чужака. Но идеальный нюх Упокоева имел разные измерения. Эти измерения говорили сейчас, что его реквием может родиться в этих стенах.
– Нет, я не ошибся дверью, я привык не допускать ошибок такого рода. Я слышал о вас - и думаю, именно вы сможете это сделать. Вам ведь нужны деньги, а мне для моего фильма очень нужен настоящий реквием. Не откажитесь принять аванс и...
Пачку зеленых купюр Упокоев постарался положить как можно ближе к траурной фотографии.
2
Перед тем как отправиться на кладбище смотреть место для своей могилы, Упокоев приехал к Дымову. Траурная фотография по-прежнему стояла посреди стола. Но вокруг все переменилось. Денно и нощно трудясь над реквиемом, Дымов ухитрился навести идеальный порядок. Гармония, которой наполнили его душу скорбные ноты, требовала и гармонии вокруг. Запахи присмирели, иные исчезли вовсе. Было ясно, что Дымов все эти дни не пил.
– Прекрасно, что вы зашли, - Дымов вскочил от рояля.
– Я нашел... Вчера я нашел основную тему, я нашел ее, поймал! Я не вставал сутки, я... Впрочем, к чему слова! Слушайте! Слушайте!
Упокоев впитывал гипнотически скорбную мелодию. Это был он, его реквием. Внутри у Упокоева все оборвалось. В том самом болезненном месте, где все агрессивнее брала свое смертельная опухоль, образовался космический вакуум, и теперь Упокоев летел сквозь звездные миры на волнах божественной музыки. Страшный суд, грозный Бог, карающий грешников, благоговейный ужас представших пред Ним - все это воплощалось в музыке и не могло более пугать Упокоева, реквием молил за Упокоева, и нельзя было отвергнуть эту молитву, исходящую из высших сфер. Он уходил в великое небытие, и небытие открывало ему свои объятия, превращаясь в вечную жизнь, пропуском в которую был отныне его Реквием.
– Вам нравится?
– лихорадочно спросил Дымов, оторвав руки от клавиш.
Упокоев очнулся, обалдело повел головой.
– Гениально!
– выдохнул он.
– Вот это и есть мой реквием.
Это был, возможно, лучший день в его жизни. Место для могилы было выбрано превосходно, на краю аллеи, под прекрасным раскидистым дубом. Великолепные соседи: актриса, писатель, профессор энтомологии. Упокоев присел на скамеечку у ног профессора, достал нотные листы, исписанные бисерным почерком. Он мог бы уже не глядеть в них, он помнил наизусть. У Дымова он забрал готовую часть своего реквиема, оставив взамен ксерокопию. Теперь они были неразделимы - он и его Реквием.
Покидая кладбище, он шагал по лужам, не разбирая пути. Шофер вел глубокий черный лимузин чуть сзади и изредка коротко сигналил, призывая хозяина вернуться в теплую и сухую утробу. Упокоев не слышал гудков, слух его был переполнен гениальными звуками.
Он пришел в себя недалеко от знакомого дома. Дома Старика. Получалось, ноги сами принесли сюда. Стало быть, попрощаемся сегодня, после можно и не успеть, решил Упокоев.
Упокоев давно не был у Старика. После того как вторгся в его коллекцию и забрал самый необычный экспонат, живой экспонат в виде девушки... С тех пор Старик тихо угасал, иногда внося изменения в завещание и беседуя с друзьями о том, как они выпьют на его поминках. Он, в отличие от Упокоева, умирал публично. Когда его туберкулез вошел в зрелый возраст, Старик уклонился от схватки за жизнь, которая все равно была кончена. Теперь ему оставались последние недели. По всему выходило, что в этом марафоне он Упокоева обошел. Их соперничество продолжалось почти десять лет. Сначала они схватились за одну этрусскую вазу, каких не бывает в природе, и Старик, матерый волк, отделал тогда Упокоева как щенка. Но Упокоев быстро встал вровень со Стариком, теперь оба они были крупнейшими в городе коллекционерами. Им неоднократно приходилось сталкиваться в борьбе за лакомые шедевры, и борьба эта стала чем-то вроде жестокого спорта.
Была удивительна коллекция Старика, и сам он был уникален. Старик обладал болезненным чувством прекрасного. Он переживал прекрасное настолько глубоко и полно, что его начинало трясти в истерике. Он мог зайтись в сердечном приступе, мог рухнуть в обморок, если перед ним оказывался новый неведомый шедевр. Он был универсальным индикатором, созданным самой природой, и коллекционеры много лет проверяли на нем истинную ценность своих приобретений. Они понимали, что таким изысканным способом укорачивают жизнь Старика, но не могли отказать себе в столь идеальной экспертизе. Свою легендарную коллекцию он мало кому показывал. Но однажды его коллекцию пополнил экземпляр, который Старик не мог и не хотел утаивать. Это была не картина, не скульптура, не фарфоровая статуэтка. Это была девушка, где-то разысканная Стариком студентка, над которой он долго и бережно пигмалионолил, сотворив в результате истинную светскую диву. Она сводила всех с ума, но оставалась верна Старику. "Она совершенна, Старику нельзя все время находится рядом с таким шедевром, это забирает его здоровье", сострил Упокоев, впервые увидав ее на каком-то приеме. Ночью она снилась ему, Старик цепко держал ее и говорил: "Не трогайте руками!" На другой день Упокоев сказал себе, что должен ее получить. Нельзя было уклониться от такой схватки. Он положил на это много времени, денег и сил, но своего добился, экземпляр стал принадлежать ему. Когда девушка наскучила Упокоеву, он отправил ее в Америку в модельную школу. Старик так и не оправился от этого удара.