78
Шрифт:
Ожило ремесло. Хорошее дело.
Большой Борко повел Приблуду на каменистую пустошь. Там широко, там вольно. Сухой красный вереск клонился по ветру, аисты танцевали коленцами на болотах, валуны — свидетели наклоняли лбы.
Приблуда примяла спиной вереск и закрыла глаза.
Поднял Борко с молитвой по одному все восемь ее медленных подолов. Белые колени надвое развел, прорезной колоколец женского места увидел.
Лег плашмя, поцеловал в лицо, сделал ей кровь.
На рассвете он привел ее в табор, разбил кувшин с
— Это ваша мать. Она с нами поедет к Горькому морю. Голода больше не будет.
Мужчины сняли замки с ящиков для инструментов — будет ремесло, будут деньги, будут деньги, будет хлеб, будет хлеб — будут силы, будем странствовать по дорогам — джал а дром, как прадеды говорили.
И будет нам всем в конце концов Горькое Море.
Женщины забросили косоплетки, ходили простоволосы, прятали от сглаза первенцев, низали обереги из бузины и зубцов чеснока и судачили:
— Приблуда накличет недолю. Прясть не умеет, дурной корень с добрым одной рукой берет, босиком пляшет в сумерках, псы к ней ластятся, наши псы не простые — остроухие, чужаков кусали до последней крови, а по ней тоскуют, а без нее — бесятся.
Никто не услышал женщин.
Скоро все заметили, что Приблуда носит в себе. Большой лаутар Борко слушал смуглое чрево Приблуды, говорил шести черноголовым сыновьям:
— Слышите, седьмой стучится! Отворяйте ворота.
— У нас заперто. Все дома, отец — тайком говорили завистливые сыновья.
Приспело Приблуде время родить. Она саморучно сплела можжевеловый шалаш в лесу и ушла ожидать.
Старухи были с ней, как полагается. Старухи подкладывали в постоянный костер-нодью ветки бересклета, конский волос и сушеную рябину, чтобы родины отворились легко.
Приблуда рожала стоя, как все женщины ром. В кулаке держала фисташковые четки и ключ без двери.
Улыбаясь сквозь муку, она поймала первенца в подол и стеклянным ножом перерезала пуповину.
Старухи обмыли младенца ключевой водой, взятой из ведра, в котором кузнец охлаждал подковы и, завернув его в небеленый холст, вынесли отцу.
— Гляди какой!
Ничего не сказал отец, раз всего взглянул на последыша, вошел в можжевеловый шалаш, и хлестнул Приблуду конской нагайкой по красивому лицу:
— Зачем родила рыжего, потаскуха меченая? Не бывало у нас в роду рыжих — отец мой, дед, прадед, отец прадеда — все черные. И сама ты ворона. Будь ты проклята, ведьма, а с тобой — твой ребенок, твой ячменный хлеб и красный вереск.
И ударил ее ногой в левую грудь. И ударил ее ногой в живот.
Упала Приблуда под сапоги Борко и кровью облилась по бедрам.
Всего раз назвала сына: "Тодор".
И не захотела больше дышать на такой земле, где рожаниц мужчины в утробу бьют.
Вышел Борко из шалаша, отер голенище сапога листом папоротника и спросил старух:
— Что отродье?
— Живет. Дышит. — сказали старухи.
Борко
Стороной рыскал вихорь по лесным склонам, ржали стреноженные жеребцы, стрижи над ржаным полем кресты выжгли. Ждал младенец удара.
Борко опустил руку, сжалился.
— Пусть дышит Тодор.
Закричал новорожденный Тодор из табора Борко, так закричал, что журавли поднялись ворохом крыл в жар-солнце, червонные чащобы с каменистых откосов волнами ухнули, красная румынская вишенья-черешня почернела в монастырских садах.
В полночь простоволосые старухи понесли мертвую Приблуду на рушниках в буковину на холме.
Положили ей в рот фисташковые четки, а под каждую ладонь — по сорочьему яйцу, чтобы вампиры не высосали мертвое молоко из ее грудей. Забросали лицо перегноем и валежником.
Долголикий Бог глядел на злое из развилки дикой двуглавой яблони, плакал, да помалкивал.
Новорожденного отнесли в царское вардо, кинули жребий на кормилиц, приходили таборные бабы, поневоле кормили Тодора.
Пусть дышит Тодор.
Большой Борко черствым словом запретил сыновьям и сродникам поминать имя Приблуды. Легкий зарок — никто в таборе ее имени не ведал.
Встали вечером, повозки в гурт кругом сбили, натаскали хвороста.
Собрались мужчины, кресала вынули — нет искры. Так-сяк бились — впустую. Бросились бабы с черепками по деревням окрест — просить уголька у оседлых. Оседлые поделились огнем, понесли бабы угольки в скудели, только подошли к табору — погасло.
До утра бились, а как заря умылась — смекнули: огонь оставил нас навсегда.
Трубку не раскурить, чаю не вскипятить к обеду, гадючий укус не пришпарить каленым ножом, подкову не поправить, муравленный узор на деке сербской скрипки не выжечь.
Повстречали лаутары табор цыган — блидарей,
— Гей, блидари — плотники и резчики, древесные мастера, дайте огня лаутарам — крикнул Борко.
— Нет у нас больше огня, — отвечали блидари — Ни к чему рубанки и сверла. Огонь умер.
Повстречали лаутары табор цыган — чобатори.
— Гей, чобатори, сапожники, обувные подковщики — крикнул Борко — дайте огня лаутарам!
— Нет у нас больше огня — отвечали чобатори — не на чем сварить клей, сморщилась обувная кожа, дратва отсырела. Огонь умер.
Повстречали лаутары табор цыган — гилабари.
— Гей, гилабари, лабахи и песельники, мы ль вам скрипки не ладили, мы ль вам струны не строили, дайте огня лаутарам! — крикнул Борко.
— Нет у нас больше огня, — отвечали гилабари — мы дойны — опевания позабыли, струны лопнули, скрипки треснули. Огонь умер.
И местери лакатуши — слесари по замкам, которые смерть не размыкает, и косторари — лудильщики — котляры, и салахори — каменщики и зодчие, сами, как каменья тесаные, и ватраши — садовники и дурманные медовары, и мануши — медвежьи вожаки, потешные обманщики; все отвечали на клич Борко: