80 дней в огне
Шрифт:
— Зачем вне очереди? — спросил Тарасов.
Девушка смутилась и забормотала невразумительное.
— Не понимаю, расскажите толком, — настаивал начштаба.
Щеки Нади стали пунцовыми, а бормотание еще более невразумительным.
Доложили комдиву, тот выслушал и сказал: «Ладно».
Казалось бы, все кончилось, но нет, продолжение следовало.
На следующее утро к Гуртьеву явился связной артиллерист Павел Несмачный и попросил разрешения обратиться.
— Говорите, — разрешил Гуртьев.
Несмачный покраснел и сказал:
— Надя не виновата.
— Почему? —
— Да потому, что я телеграмму принес.
— Ну и что же, а кто разрешил передавать вашу телеграмму вне очереди?
— Не для начальства она это сделала, а для меня.
— А ты-то тут при чем?
Полковник долго и внимательно смотрел на Несмачного, тот изнемогал от смущения. Еще бы, в штабе дивизии Павла звали красной девицей, и справедливо звали. Румяный, с пушком на верхней губе, тихий, застенчивый, он сразу обращал на себя внимание. И вдруг такое признание.
— Любовь? — спросил комдив.
— Она самая, — с трудом выдавил из себя связной, — только вы уж, товарищ полковник, не подумайте, сейчас мы так, только смотрим друг на дружку, вот после войны, тогда…
— Правильно, — одобрил Гуртьев, — после войны я сам на свадьбу приеду, сам спляшу.
Но Павел продолжал стоять перед комдивом, не собирался уходить.
— Есть еще что? — спросил его Гуртьев.
— Есть. На передовую бы меня. Хочу в бой.
Командир дивизии удивился.
— Почему именно сейчас на передовую? Раньше ведь не просился…
— Да вижу, делу мешает она, эта самая любовь-то, да и стыдно в штабе мне сидеть — здоровый ведь я, молодой.
Командиру дивизии слова понравились.
— Правильно, дорогой, правильно, завтра же отправлю тебя в батарею.
Вечером Надя плакала и, когда все уснули, о чем-то долго говорила с Павлом, а утром Несмачный ушел в батарею.
И когда на следующий вечер в аппаратную пришел с очередной депешей другой боец, Надя не вытерпела и с деланным равнодушием спросила:
— А тот, что до вас ходил, где он?
— Не можем знать. Наше дело такое. Он на передний ушедши, — притворяясь и нарочно ломая язык, пояснил боец. В дивизии все, кроме самих влюбленных, давным-давно догадались о чувствах молодых людей, но делали вид, что не знают.
— Ну что ж, давайте, передам, — упавшим голосом, еле слышно произнесла девушка, медленно протянув руку за листком.
Через несколько дней ее было уже не узнать. Надя осунулась, потускнела. Глаза стали строгими, а у губ залегли горькие складки.
Подруги понимали. Сочувствовали. Но как помочь ей? Смешили — не выходит. Грустили вместе — на их ласковые утешающие слова она отвечала путано.
И вот в один из хмурых и беспокойных ноябрьских дней…
«Здравствуйте», — раздался в аппаратной такой желанный и такой близкий сердцу голос. У девушки опустились руки. В груди бешено застучало сердце. Впрочем, обернуться не решалась. А вдруг не то…
— Что у вас? — шепотом произнесли ее губы.
А он совсем близко. Взял за плечи своими сильными руками и тихо:
— Надюша, милая, ждала?
Она обернулась. На груди Несмачного
— Как же ты? — спросила она, указывая на медаль.
— Да так, пустяки, ты не обращай внимания, — взволнованно, прерывающимся голосом проговорил Несмачный…
«Пустяки» выглядели так.
Прибыв в часть, Павел с ходу попал в бой. Гитлеровцы напирали.
Им это удалось. Вечером же, когда наступил «мертвый час» и немцы занялись ужином, их прогнали назад. Во время контратаки тяжело ранило командира подразделения. Немцы ринулись к нему. Это увидел Несмачный, он убил двоих гитлеровцев и вынес командира с поля боя.
Вскоре после этого Павел был ранен, но оставался в строю. Гуртьев, узнав об этом, перевел его в комендантский взвод при штабе дивизии, и влюбленные снова оказались вместе.
Фронтовая любовь — она опошлена многими. Немало зубоскалили о романах юных связисток со стариками начпродами, о хорошеньких связных пожилых генералов.
Конечно, кое-где и такое бывало, но отдельные, кстати довольно редкие, случаи не должны набросить тень на наших военных девушек. Даже и в сталинградском пекле не умирала любовь. Всюду жизнь — она ведь сильнее смерти. И кто мог осудить Надю, когда, сменившись с дежурства, она выходила на короткую встречу с любимым человеком.
ОТВАЖНЫЕ
Я лежу в госпитале. Несколько дней назад из моего бедра удалили осколок. С наступлением сумерек я вижу за окном облака, длинные, волокнистые, обожженные вечерней зарей. Кажется, что багровые языки пламени прихотливо и неподвижно разметались по вечернему небу да так и застыли. А на стенах палаты красные квадраты окон как отблески близкого пожара.
Вопреки всему я пишу эти записки.
…За воспоминаниями о пережитом время идет быстро. Боли уменьшились, и общее самочувствие улучшилось, я пишу сам, обложившись подушками, хотя есть кому помогать.
Утро. В раскрытую форточку доносятся звонкие, жизнерадостные голоса детей. Ребята спешат в школу.
Тихо вокруг, а думы возвращаются в горящий Сталинград. И передо мной, как бы из туманной дымки, возникают образы его молодых героев — Миши Рязанова и Жени Середы. Эти двое навсегда останутся в моей памяти.
С Мишей Рязановым я встретился так.
Хмурым октябрьским утром мы шли в штаб армии. Я, офицер связи лейтенант Аргунский и младший лейтенант Демидов. Идем и коротаем путь беседой, говорим о разном: о вчерашнем бое, о втором фронте, открытия которого каждый из нас ждал с нетерпением, а затем почему-то о «Философских повестях» Вольтера. Аргунский — большой любитель литературы, по складу характера оптимист, настроение Панглоса, героя повести. «Кандид», ему особенно по душе. Но и увлекшись разговором, мы стараемся все же держаться поближе к крутым обрывам берега. Так безопаснее. Когда на пути попадается балка, мы замолкаем на полуслове и бежим взапуски. Вот бы в такой момент взглянуть на нас со стороны! Полный Аргунский, несмотря на солидное брюшко, проявляет редкостную прыть. Но вот балка осталась позади, и мы возобновляем прерванный разговор.