9. Волчата
Шрифт:
– А то! Конечно, знаю. Я песни петь горазд.
Северские уже примеривались к моему барахлу. Заглядывали коням в зубы, «порадовались» на кормилицу с младенцем. Подозрительно оглядели Алу в половецком халате. Сейчас как заглянут под мешковину… Узнать гридня по одежде, хоть бы и битого…
– А могу и вам, славным гридням честнОго Северского князя Святослава свет Всеволодовича, песен попеть. Задарма.
Халява, плиз! И чтобы у нас отказались от «задарма»?! Или я не знаю наш народ? Народ загалдел в предвкушении.
Оценивающий взгляд подъехавшего Гамзилы скользнул по мне, по моим возам.
– Людей, стало быть, веселишь? — Эт хорошо. Бесовских плясок не пляшешь? — Эт хорошо. Непотребных песен не поёшь? — Эт хорошо.
Народ начал разворачиваться в мою сторону. С такими… ожидающе-озорными взглядами. Типа: ну-ка, ну-ка, покажи-ка. А не угодишь, так мы тебя и сами песни петь научим. Громких — до самого Киева визг слышно будет.
Нефига себе влетел не подумавши! Певец из меня… У меня с вокалом и в мирное-то время… В глухом лесу мне цены нет — зверьё разбегается, комары — просто дохнут.
А на «Святой Руси» в голосах понимают. Русь вначале заимствовала чин церковного песнопения из Болгарии. Там поют на один голос. На Руси довольно быстро перешли на трёхголосье. А позже будет и семиголосье. И тут я… Ох и побьют. Мне что «до», что «соль»… Солёно будет. Во рту от выбитых зубов.
Да это-то ладно — моих заберут. И волчонка, и половчёнка, и мечника… Ладно, не «Ла Скала» — может, и не «приласкалют». Попробуем текстом взять. И чего же этому Гамзиле спеть? «Прощание славянки»? Как там: «Те кто предал её и продал»?
Слишком узнаваемый персонаж. Прямо передо мной на коне сидит. В красном корзно.
«Приятно дерзкой эпиграммой Взбесить оплошного врага; Приятно зреть, как он, упрямо Склонив бодливые рога, Невольно в зеркало глядится И узнавать себя стыдится; Приятней, если он, друзья, Завоет сдуру: это я!»Только этот так завоет, что я сам до смерти выть буду. До скорой и мучительной.
Гамзила равнодушно смотрел уже в сторону, где увязывали пленников и кидали в сани их доспехи. Какой-то молодой парень с наглой гладкой рожей ближнего слуги подъехал сбоку, поигрывая нагайкой.
– Ну чё, нищеброд? Будешь петь да плясать да народ веселить? Или тебе плёточкой помочь? Коли язык тебе без надобности — по-выдерем, коли ноженьки не скачут — по-выломаем.
– Дык я… эта… для такой высокородной да славой осиянной господы и песен-то подходящих сразу не вспомнить. Однако же, коли вы хочите песен — их есть у меня. Ну, слушайте.
Я уставился прямо перед собой на копыта княжеского коня, отключился от окружающих звуков и картинок и, почти речитативом, погнал:
«Не для меня придет весна Не для меня Днепр разольется И сердце девичье забьется С восторгом чувств не для меня Не для меня цветут сады, В долине роща расцветает — Там соловей весну встречает Он будет петь не для меня. Не для меня журчат ручьи, Бегут алмазными струями. Там дева с черными бровями — Она растет не для меня. Не для меня придет Пасха, За стол родня вся соберется, Вино по чарочкам польется — Такая жизнь не для меня. А для меня востра стрела Что в тело белое вопьется, И слезы горькие прольются — Такая жизнь, брат, ждет меня. И слезы горькие прольются — Такая жизнь пождет меня».Чуть переделанный текст старой казачьей песни в варианте Пелагеи, я закончил уже распевшись, выйдя в последнем куплете на тот, столь любимый с детства, столь свойственный блатным и народным русским песням, надрыв. Так, чтобы душа свернулась, а потом развернулась. Аж до треска, до рваной на груди рубахи. Или — чтоб головой в стену и мозги в разбрызг. Ну, или — ещё стакан засосать.
На меня смотрели все: и собравшиеся вокруг северцы и стоявшие чуть в стороне смоленские и киевские гридни. И сам Гамзила. Молча. «Порвал зал». Сейчас и меня… порвут.
Первым влез тот же молодой парень с лоснящейся рожей:
– Ну, ты — скоморох! Ну ты развеселил! Да от твоего пения мухи дохнут! Счас я тебя плёточкой за такие нескладушки…
– Цыц. Отлезь.
Хмурый мужик с рассечённой шрамом щекой неприязненно посмотрел на моего музыкального критика.
– Ты сперва вшей по крепостицам в порубежье покорми, за погаными погоняйся, по трое суток сапог не снимая… Э, что тебе толковать, тля теремная. Добрая песня, малой. Наша. Настоящая. На вот, куну — тебе на пропитание.
Я поймал брошенный мне кусочек серебра. Ещё несколько верховых гридней пошарили у себя в кисах и оценили мои песенные таланты в денежной форме. Круто. Может, я правда в скоморохи пойду? В былинники речистые? А что? Я много песен знаю, буду адаптировать. Типа: Дон на Днепр поменять, рюмочку на чарочку.
Я поднимал отскочившую к копытам княжеского коня медную монетку и, поднимаясь, наткнулся на хмурый взгляд Гамзилы. Ему чего, этой мелочи жалко? А, дошло: ему вести дружину в Киев, Изи на подмогу. Который идёт вместе с половцами. Теми самыми, у которых — «востра стрела». О чём я своей песней и напомнил. У ветеранов княжьей дружины на этот счёт есть свои счёты. А не брать их в Киев нельзя — домашняя молодёжь таких боевых навыков не имеет.
Гамзила не стал даже говорить — просто махнул рукой, повернул коня, поехал наверх, к воротам детинца. Следом поскакали и его гридни, погнали моих недавних спутников, потащились сани. Я старательно кланялся им вслед, умильно улыбался и благодарил, зажимая в руке несколько кусочков серебра и медяков. Потом сплюнул на снег, нахлобучил шапку:
– Всё. Давай, Алу, выводи сани за мной. Убираемся быстренько, пока здешняя господа не передумала.
Мы спустились на лёд реки и резвенько потрусили вверх. Остались за спиной низкие стены Спасо-Преображенского монастыря, надвинулась гора с детинцем. Надо бы постоялый двор какой выглядеть. Но снизу было хорошо видно: город переполнен.
Выше по горе по дворам стояли боярские дружины, по улицам проскакивали верховые, бродили кучки людей в броне, с мечами.
Ниже, в домишках вдоль реки толклись беженцы. Весть об уходе половцев от Чернигова уже дошла сюда, но далеко не все сразу побежали на родные пепелища — есть риск, что поганые вскоре вернуться. За этот год такое уже бывало несколько раз. А пока пришлых с города не выгонят — городское ополчение с места не сдвинется.
Кое-кого из «зависших» беженцев уже вышибали кулаками. Несколько возов — сани, розвальни, дровни — спешно собирались, упаковывались в видимых с реки подворьях и на улицах. Один из таких экипажей попался навстречу. Вознице, похоже, сильно «ума вложили»: он, с ошалелыми глазами и заплёванной бородёнкой, нахлёстывал свою замурзанную лошадку. В санях за его спиной скулили детишки, а хозяйка молча, вцепившись в бортик, смотрела назад — следом за санями на длинной верёвке вприпрыжку бежал скелет коровы. Обтянут кожей так, что можно анатомию изучать.