А фронт был далеко
Шрифт:
Щенок тыкался мне в живот холодным носом и скулил.
Дома, когда отец разговаривал с мамой про Петровы казенные похороны да про пенсию, я не стал спрашивать про звезду. «Все это — вранье».
Я с головой залез под одеяло. Но уснуть не мог. Думал, что раз звезда есть у каждого, значит, у меня она тоже должна быть. И мне стало так жалко себя, что слезы сами запросились из глаз.
…Непонятная половина мира делала меня маленьким и слабым.
2
На
И про все.
И кто где родился, и у кого в деревне свой дом, и кто крадче крестил ребятишек, и кто из мужиков гуляет, и у кого баба бесплодная, и кто скупой, и кто партийный, и кто в бога верует, и у кого где живет родня.
Все знали. И по секрету про все говорили.
А в нынешнюю весну ни про кого столько разговоров не было, сколько про Ленку Заярову.
У Заяровых этих все перепутано было. Ленкин отец — Макар — пришел на железную дорогу из той же самой Грязнушки, из которой убежала Степанова жена Анисья. А женился где-то в Крыму, на гражданской войне. Приехал в свою деревню с готовой бабой. У них и свадьбы не было. С той поры и в деревне, а потом и на Купавиной звали Заяровых хохлами. Потому что все станционные бабы говорили «че», а Макара Заярова жена — Мария — «шо».
И Ленку тоже звали хохлушкой.
Но она была хорошая. Мне она больше всех девчонок нравилась.
Сойдутся бабы у колонки — разговор про Ленку. Макар мимо мужиков пройдет — и те начинают про нее же судить.
Сначала я думал, что это просто так.
Ленка училась в городе и на зиму уезжала туда к родне. (На Купавиной семилетка была, да и то до последнего класса только пятеро или шестеро доходили.) А когда человека всю зиму дома нет, да потом он приедет, конечно, о нем говорить будут. Тем более про Ленку: до нее у нас еще никто из станционных десятилетки не заканчивал.
Говорили много. А выходило одно: до Ленки Заяровой на Купавиной не бывало такой красавицы.
И еще: доискивались причины, отчего она выросла наособицу. Одни бабы объясняли, что это от городского воздуха и что у Ленки вовсе не красота, а скрытая худоба — оттого лицо и загара не принимает. Другие приходили на Ленкину мать, будто ее кровь отцову перебила. А самые долгоязыкие брякали по задворкам, что она помадами мажется. Иначе вроде человек с лица перемениться не может, а Ленка еще три года назад была такой же, как все станционные девки.
Вот какой зловредный народ находился!
Но я понимал, что все эти разговоры про Ленку — брехня.
…На нашем болоте был сухой островок шириной шага в три, а в длину не больше пяти. По краям его затянуло осокой, на него никто не мог попасть, не изрезавшись. А я знал потайную тропу. Когда немного спадала вода, я забирался на островок и целый день лежал там на солнце. Солнышко греет, а не жарко, потому что кругом вода.
На островке, рядом с кустом смородинника, росла березка. Я заметил ее сразу, когда нашел островок года три назад. Совсем маленькая, она не доходила мне даже до пояса. Ствол у нее был красный, без сучков и липкий. Да и росла она не ровно, а изогнувшись. Жалел я ее, одну-одинешеньку: заблудилась вот, металась навечно среди болота. Боялся я, что ветер ее сломит или град побьет.
Но выжила березка.
Я и не приметил, когда она успела вытянуться над смородиной да еще и перегнать меня по росту.
Нынче долго держалась большая вода.
Пробрался я на свой островок поздно.
Да так и остановился!
Березка выпрямилась и стала еще выше. Ствол ее совсем затвердел и выбелился так гладко, что отсвечивал, будто обернули его лощеной бумагой. Ветки, которые в прошлом году зелеными остались, побурели, и молодые листочки на них подобрались, как один, пристроились друг к дружке густо-густо.
Я стоял и смотрел на березку.
Вдруг листья на ней дрогнули, зашелестели упруго. Да не сухо, по-осеннему, а горячей скороговоркой, шепотом, как живые. Это ветерок невзначай задел березку. Она ответила ему что-то свое и затихла, гордая и сильная.
Я лег на спину и стал глядеть в небо, где едва-едва перекатывались из края в край редкие кучки облаков. Небо было голубое-голубое, бездонное и без берегов. Наверное, оттого, что росла моя березка здесь, на свету и просторе, стала она такой красавицей, какой я сроду не видывал в лесу.
Там, в густоте, посреди гнилого валежника да листвяной прели, березы как-то сразу опускали косы. Кора на них коробилась, ветви опутывала паутина. Казалось, не знали они молодости, а всегда были старыми.
Целый день пролежал я на островке возле березки. Думал, что снова буду встречать поезда и дарить людям цветы, мои купавки. Но если бы кто-нибудь попросил березку, я ни в жизнь не отдал бы ее. Потому что купавок много. Да и хватает их ненадолго. А березка у меня одна. Я сам ее нашел.
…В нынешнюю весну, когда Ленка Заярова окончила десятилетку, я перешел в пятый класс. Я любил Ленку. С первого класса любил. Ленка всегда была лучше всех.
Если бы станционные поменьше сплетничали, а побольше знали…
В прошлом году мы встретились с Ленкой на болоте. Я выбрал самые большие купавки и отдал ей.
— Ой, Санечка! — обрадовалась она. — Какой ты милый!
И обняла меня, как маленького, прижала мою голову к груди.
Я сразу забыл все слова.
— Спасибо тебе, Саня, — сказала еще на прощание.
А я стоял перед ней и хлопал глазами…
Нынче я специально караулил Ленку на болоте. Каждое утро приготавливал самые лучшие купавки.
И вот Ленка пришла.
Я подбежал, взглянул на нее, и язык у меня отнялся. А Ленка улыбнулась мне, вздохнула как-то по-особому, и кофточка белая на ней в обтяжку стала. Я подумал, что, если она обнимет меня, как тогда, я умру на месте.
— Здравствуй, Саня! — сказала Ленка и протянула мне обе руки.