А и Б сидели на трубе
Шрифт:
— И теперь чайный! Чашки-то чайные! Что ж, по-твоему, чай с луковицами пьют?
— Да! — почесал в затылке Серёга. — Что ж делать-то? Во! Придумал: давай яйцо в рюмочке поставим и ложечку положим — как будто к завтраку яйцо всмятку? Я их терпеть не могу, так что съесть не захочется…
— Как же мы яйцо красками будем рисовать — оно же белое!
— Ха! — говорит Серёга. — А у нас цветное яйцо есть! Деревянное! В нём мама иголки и штопальные нитки держит. — И он приволок здоровенное яйцо. Ярко разрисованное и лёгкое.
— Куда нам такое здоровенное, — говорю. — Это какое-то страусиное. Как его на завтрак есть? Оно не то что в рюмку, а и в чашку не влезет.
— Не беспокойся! — говорит Серёга и всё пытается яйцо в натюрморте покрасивее положить, а оно всё укатывается — того гляди, со стола упадёт. — Не беспокойся. Страусиное не страусиное, а кому надо — тот съест!
— А кому, — спрашиваю, — надо? Кто на завтрак страусиные яйца ест?
— А я почём знаю? Может, африканцы!
— А они чай пьют?
— А кто их знает!
— Вот именно. Я сам на картинке видел, как страус в песок голову прячет!
— Ну и что?
— Как «ну и что»? Песок-то где? В пустыне! Там вообще воды нет, а не то что чаю!
— Придумал! — кричит Серёга и бежит в чулан. Долго-предолго там возится и притаскивает старую курительную трубку.
— Во! Капитан дальнего плавания может на завтрак страусиные яйца есть! — Он подпёр этой трубкой яйцо, чтобы оно со стола не скатывалось. — Во! Смотри! Настоящий «Завтрак моряка».
Стали мы этот завтрак моряка рисовать. Только я собрался начать красками, Серёга вдруг говорит:
— Да… За этот натюрморт нас, конечно, не похвалят!
— Это почему же? — спрашиваю. — Очень красивый натюрморт. Яркий!
— Лично я на месте учителя рисования, — говорит Серёга, — за этот натюрморт такую бы пару вляпал, а может, даже кол, чтоб другим неповадно было!
— За что?
— Ты что же думаешь, капитан чаю попьёт, страусиным яйцом закусит, а потом трубку закурит?
— Ну и что?
— Ага! — И Серёга смотрит на меня прищурившись, словно я иностранный лазутчик или диверсант. — Значит, ты за то, чтобы капитан курил? Как будто ты не слышал, что курить вредно! Вот он накурится, заболеет и перестанет в дальние плавания ходить!
Серёга рассердился, руками машет, орёт, того гляди, на столе весь натюрморт переколотит.
— Я этот натюрморт рисовать не буду! Он вредный!
— Вот тогда-то уж точно двойку получишь! — говорю.
— Ну и пусть! — кричит Серёга. — Пусть двойку! Хоть в журнале! Хоть в четверти. Но только пусть у нас будут некурящие капитаны! Пусть наши моряки будут здоровы!
— Сам ты, — говорю, — будь здоров!
Забрал я свои краски и альбом и пошёл домой. Чтобы я ещё когда-нибудь сел с ним натюрморт рисовать — лучше я чай с луком, со страусиными яйцами пить буду!
Дома я расстелил красную салфетку. Поставил вазочку с кленовыми и дубовыми листьями — у меня много засушенных было. Они красивые — жёлтые, бордовые, коричневые… Ещё несколько листочков по салфетке разложил — как будто они опали. Вот и получился натюрморт «Золотая осень». И всё в нём связано, и смысл есть!
Часть вторая. Боевая раскраска вождя
Не успел я натюрморт поставить — звонок! Серёга с альбомом является. Ну я ему только обрадовался. Рисовать вдвоём веселее, а трогать натюрморт я ему не дам!
Вот сидим мы, красками пишем. Это, вообще-то, очень трудно. Потому что акварель должна быть и яркой, и прозрачной… Приходится часто кисточку мыть и много воды на кисть брать. Вот тут-то эта самая акварель и норовит капнуть и кляксу поставить. Очень трудно красками писать. У меня даже плечи устали. И все руки уже в краске.
Тут опять в дверь позвонили. Тётя Лена, наша соседка, своего Федьку привела:
— Мальчики! Я вас умоляю! Мне нужно отлучиться на полчасика — пусть Федя у вас побудет!
— Не хочу! Не хочу! — орёт этот Федя. Пятилетняя малявка, а голосина такой, что на улице слышно.
Еле его мать от своего пальто отцепила. А как только за ней дверь захлопнулась — он сразу орать перестал, будто его выключили, и к нам.
— А чего это вы тут делаете?
Мы ему говорим:
— Вот тебе листок бумаги, вот тебе краски и кисточка — рисуй вместе с нами.
— Не хочу! — И давай по комнате шастать, всё руками хватать.
Я ему говорю:
— Послушай, ты, Федя-бедя съел медведя, ты тут не мотайся туда-сюда! В глазах от тебя рябит! И ничего не лапай, а то будешь косолапый!
А он:
— Сам «медведя»! Сам «косолапый»!
Однако поутих. Пристроился рядом с нами, взял кисточку. Но лучше бы он по комнате скакал! Макнул он кисточку в краску да как начал её по своему листку возить — так во все стороны кляксы полетели! Всю работу нам забрызгал. Мы еле его утихомирили. Пересадили его к подоконнику. Отдельно ему воду в стакане поставили, отдельные краски — у меня старая гуашь была, — сиди рисуй на здоровье. Ну вроде успокоился: засопел, притих…
Мы к нему спиной сидели. Он-то у окна, а мы спиной к окну, чтобы свет на альбомы падал, натюрморт освещал, а в глаза не попадал…
Не успели мы опять за работу приняться, этот Федя как завоет, как заорёт:
— Я индеец! Я индеец!
Мы чуть краски от неожиданности не перевернули! Оглядываемся — а он рожу себе раскрасил, размалевал и теперь кривляется — пугает нас.
— Ага! Ага! Правда же я страшный! Я индеец! Я индейский вождь!