А началось с ничего...
Шрифт:
Блюдо горячих щей стояло на середине стола. Вокруг него четыре ложки с короткими черенками, четыре куска хлеба, четыре рюмки.
— За родство. — Семен Макарович, не чокаясь ни с кем, выпил, понюхал хлеб, тут же откусил его, взялся за ложку, похлебал, вылавливая кубики сала. — Ты… Как тебя… Сергей? Кем работаешь?
— Подручный штамповщика на семитонном. Третьим.
— Знаю, денежный штампишко. А отец?
— Директором элеватора. В Лебяжьем.
— Шишка. Шишка, не шишка, место бугроватое. Вот узнает, что его сынка дочь
Таисья Петровна прослезилась, Юлька залилась краской и сильно наклонилась над столом.
— В чашку не свались, утонешь, — прикрикнул на нее отец. — Застеснялась. Мужика привести не стеснялась.
Юлька выпрямилась.
— А кто виноват, что я так сделала? Кто? Мне третий десяток идет, а ты готов был меня, как Трезора, на цепь посадить. С парнем каким увидишь — целый допрос устраиваешь: кто, да чей, да сколько получает…
— Ну уж ты вспомнила и те гвозди, на которые бог шапку вешал, — не дал договорить Семен Макарович. — Вы вот что, дети, в загс успеете. Дрова вон надо пилить-колоть. Сена на зиму припасать. Впрягайся, зятек. Дом не велик, да лежать не велит.
Вот это подженился, так подженился Сергей. Смену оттанцует возле штампа да бежит аж к копровому цеху тестя с травой для коровы встречать. Тесть вязанку наклал — позвонки чикают. Тащит, в три дуги согнулся, соседки с подсолнухами сидят у палисадников, перехихикиваются:
— Ну, знать, Семен все перетаскал с завода, до травы добрался.
Развязал ее Сергей, по крыше сарайки разбрасывает траву, чтобы сохла, — доски в середине вязанки, заготовка на шифоньер. Приданое дочери готовит. Схватил топор, но не доски эти рубить, чурбаки колоть. Чурбаки березовые, волокнистые. Лупишь, лупишь обухом об колодину, молотишь, молотишь. Хребтина трещит, дровина нет.
Сто раз намеревался побеседовать с тестем Сергей, что он не индийский слон, не годится так, но поднятый будильником в самую критическую минуту, летел к умывальнику, мочил два пальца, протирал глаза, — умываться быстро научился, — падал за стол. А на столе утром щи, вечером щи. И соленые-соленые.
Не утерпел, спросил однажды:
— Зачем вы столько соли сыплете?
— Лучше не прокиснут.
— Привычка с войны, зятюшка. Пьешь — значит, сыт.
— Так война когда уж кончилась. Сейчас-то можно жить.
Тесть облизал ложку, вытер губы воротом расстегнутой рубахи.
— И потом, наверно, — Сергей глянул на Юльку, ожидая поддержки, — пора из отдельных тарелок есть.
— Брезгуешь? — прищурился Семен Макарович. — Мы тобой не брезгуем. Явился на готовенькое. Вот когда мы с Таисьей у вас будем на иждивении…
Семен Макарович закатил глаза к потолку, прислушался. Завод звал на работу.
— Гудит гудило. Не рассусоливайте. Интеллигенция.
Со двора Семен Макарович выходил последним. Просунет в дыру руку до плеча, закроет воротца на засов, подергает для успокоения
— Вы, папаша, шагайте. Нам с Юлькой посекретничать надо.
— Для секретов бог ночь выдумал. Какие могут быть тайны от родителя?
— Не тайны, посоветоваться хотим, кого на свадьбу приглашать.
— Не вздумайте цеховиков называть. У Юльки теток, что у иной собаки блох. Все прискачут, дай-ка.
А они собрались сюрприз бригаде преподнести. Отнекивались, начнут допытываться, не разговаривали друг с другом на людях, чтобы потом: уважаемые и так далее, убедительно просим… Интересно бы получилось.
Юлька понурилась, плетется. Сергей кусал губы. Хуже всего, когда загадаешь что-нибудь и не выйдет. Угнетает. Откуда берутся такие Семены Макаровичи? Их, может, всего-то два, и те на долю Сергея достались. Нет, этот, пожалуй, похлеще Ильи Анисимовича. Юльку жалко, а то бросил бы все к черту.
27
В раздевалке теперь его шкаф рядом с Вовкиным, специально поменялся. Шрамм быстро переоделся и болтик в замочные петли воткнул, Сергей возится, в штанину ногой никак не попадет.
— Ты, друг, через почему такой сонный? В кахей подолгу играешь? Шайбу-шайбу. Да?
— Отстань, ну тебя.
— Поспешай. Сегодня нарядики подписываем.
В цехе утро. Неторопливо рабочие расходятся, газировщицы в будочках обкладывают льдом сатураторы, кран тащит вдоль главного пролета железную тучу на тросах. Из бака с дырчатым дном идет проливной отвесный дождик, искристый и крупный. Дождины, как новые гривенники. Сыплются — хоть фуражку подставляй. Запрокинутый прицеп под длинномер, как наведенная дальнобойная пушка. Даже кто-то мелом на дышле написал: «По рейхстагу!» Не забывается эта надпись. И еще много лет не забудется.
Семитонновские в сборе. Солнце расходящимся лучом света кино кажет. Сюткин сверяет бригадный наряд с записной книжечкой.
— Реек экскава-а… Правильно. Ведущих шестеренок… тысяча. Башмаков — в норме. Все верно. Расписывайтесь, ребятишки. Юла, ну-ка расчеркнись. Во, не меньше инженера получишь.
Юлька нацелилась пером и держит графу на мушке. Девичью фамилию оставить — наряд не примут, в расчетном бюро она уже Демарева. По-новому — тайну выдаст. Нарисовала «Д», а остальное вилюшки, вилюшки и зигзаг.
— Во, ты же вроде не эдак расписывалась, — заметил бригадир.
Шрамм, везде ему дело, отобрал у Сюткина наряд, покрутил и так и сяк, расцвел.
— Это когда колхозы образовались, одна неграмотная деваха вместо росписи за начисленные трудодни крестики ставила. Потом бригадир смотрит — кругляшок загнула. «Машка, во ты ж, вроде не эдак расписывалась». — «А я вышла замуж и сменила фамилиё». — Очень похоже изобразил Вовка голоса Сюткина и нагревальщицы. Юлька порозовела, Сергей тоже смутился.