А началось с ничего...

Егоров Николай Михайлович

— Шевели-поехали, ребятишки. Ты, тьма! Вставай.

— Вставай, поедем за соломой, быки голодные ревут, — спел Вовка, перекатываясь со спины на живот.

Сергею перекур показался шибко уж коротким. Ни разу не работал человек. По телу слабость. Сейчас бы в корыто с водой, где клещи с крючком мокнут, и лежать, лежать.

Бригада потянулась за Сюткиным. Бригадир, как гусак, вертел шеей, шипел, чтобы поторапливались. Грудь узкая, плечи широкие, руки — чуть не до колен. Догнал трех тетенек, обхватил сразу всех. Тетки

визжат, вырываются, а он только посмеивается.

— Да пусти, не наобнимался со своей Груней, основатель Москвы.

Сергей не понял, причем здесь основатель Москвы, и спросил у Вовки.

— А его у нас Юрием Долгоруким зовут, — хохотнул Шрамм. И посерьезнев: — Трудновато тебе?

Сергей и ждал, что Вовка спросит, и ответить не знает как. Сказать «тяжело» — раскис, подумает. Сказать «нет» — чего там «нет», если «да».

— Привыкнешь. У нас в деревне, где я родился, пожарник с вышки падал. Уснет и вывалится. Раз ребро, раз руку сломал. В третий — хоть бы тебе ушибся. Привык.

— А это не ты был?

— Через почему я?

— Ты же чуть в котел с борщом не упал.

— Вспомнил. Пошли быстрее. Боцман наш вон свистит уже. Может, я вилку потаскаю?

— Да ну-у. Что я, слабее тебя?

— Ну, смотри.

Цех накалялся. Снаружи солнцем, изнутри работой. Воздух загустел до того, что коробки с деталями, покачиваясь, свободно плавали в нем, даже тросы ослабли. Архимед со своим рычагом выдохся, плохо помогает. Каждая рейка на вес золота. Конец месяца.

У штампа, словно с крыши упал, зарябил клетчатой кепкой Киреев.

— Трудится товарищ?

Сюткин показал большой палец.

— И план будет?

— Едва ли. От работы отвлекаете. Во, пожалуйста, и Шрамм тут как тут.

— Я что хотел узнать, Матвей Павлович: отпуск мне когда? Демобилизованным через шесть месяцев отпуск положен.

— Потом, потом. После смены, поймаешь.

— После смены вас поймаешь, пожалуй.

— Чего тебе загорелось? Студенты придут на практику — отгуляешь. Так я побежал. Мне чтоб план был. Конец месяца. Учти, бригадир.

Киреев исчез, Вовка и моргнуть не успел.

— Много там еще? — кивнул Сюткин на печь.

— Все, кончилась посадка.

— Тогда все. Тогда обед.

В столовую ввалились кучей. В нос шибануло сытным духом котлов, кастрюль, противней. Кухня кипела, дымилась, шкворчала на разные голоса.

Кто как работает, тот так и ест. Сюткинцы ели старательно. Яша после второй тарелки щей снял куртку. Вовка, зачистив кашу, достал из кармана стеклянную баночку с водой, в которой желтел брусок масла.

— Для смазки шарниров, — подмигнул он Сергею.

А Сергею ничего не лезло. Поковырял, поковырял котлету, выпил компот и вылез из-за стола.

В скверике холодок. Упал на спину. По небу «жар-птицы» ползают.

— Отстрелялся, солдат?

Сергей скосил глаза — нагревальщица пристраивается

рядом.

— Иди обедай.

— Не обедаю, талию навожу.

Подошли остальные. Погомонили и затихли. Вовка вертелся около Сергея, язык чешется, не виделись столько, но другу, видимо, не до расспросов. Пусть отдыхает. Впереди еще полсмены.

Время бывает разным. На хвосте самолета пять минут Сергею вечностью показались, здесь обеденный перерыв промелькнул солнечным зайчиком по стене. Опять вставай-поднимайся.

Возле штампа Сюткин позагребал клешнями, собрал бригаду.

— Будем давать норму, ребятишки?

— За-а-автра, — сморщился Вовка.

— Завтракать ты, тяж твою в маш, масла — два куска, работать — роба узка.

Бригадир повернулся к новичку.

— Выдюжишь?

— Если надо.

И никто «молодец» не сказал, по плечу не похлопал. Натянули рукавицы и разошлись по номерам: первый, второй, третий. «Если надо» — это пока теория. Ты практику покажи. Они и про Архимеда знают не от книги, от собственных мускулов.

— Юленька-доченька, шевельни-кось на всю железку, — ласково попросил нагревальщицу бригадир.

Вот она когда работа началась. Штамп ходил ходуном. Земля вздрагивала так, что через валенки пяткам больно было и сердце чуть-чуть не обрывалось. Вовка Шрамм, как зубы козьей ножкой дергал, выхватывал крючком белые болванки из разинутой до отказа пасти, и после каждого вырванного с корнем зуба нагревательная печь только судорожно облизывалась сухим и шершавым пламенем. Сергей, оттащив деталь на пресс, бросал вилку, подбегал к газировке, выливал стакан в рот, стакан за шиворот, передергивал лопатками, смотрел на огромный циферблат над их штампом, но от штампа неслось неумолимое «Э-э-эй!», и он снова хватался за тяжелеющую вилку. Часы остановились.

— Э-ге-гей!

Подбегает — Сюткин стоит, обняв обдувной вентилятор, рубаха пузырем; Яша сидит на ведре из-под мазута, клещи поперек коленей.

— Все, парень. Норма.

— Шагай сюда.

Шагнул и пошатнулся. Кто? Он или штамп? Оба.

— А ты настырный. Через «не могу» можешь.

Сюткин, выключив вентилятор, подергал Сергея за борт куртки.

— Сними-кось.

Снял, недоумевая, зачем бригадиру его куртка понадобилась. Взял ее осторожненько Сюткин за плечи, расправил — на плече против лопаток белые полукружья.

— Соль земли видел? Вот она.

Рассмеялись. Яша дружески похлопал новичка по мокрой шее.

— У нас не протухнешь. Пошли мыться.

…После первой своей рабочей смены Сергей шел и вымытый и выжатый, и впечатлений полный. Полощутся они давеча в душе, народу много. Вода лопочет, люди гомонят. Про футбол, про политику толкуют. Слышит, спрашивает Сюткина какой-то дух:

— Ну как новенький ваш?

— Упирается. Рейку шлепали — отстоял.

— На вилке? Вот это кадр!