А порою очень грустны
Шрифт:
Оказалось, депрессия вовсе не портит внешность человека. Только по тому, как Леонард шевелил губами, посасывая их и изредка кусая, можно было понять, что он сидит на лекарствах.
— Вот ты и ушла, — продолжал он. — Бросила меня. И правильно сделала. — Теперь Леонард смотрел на нее, лицо его было проникнуто грустью. — Я бракованный экземпляр.
— Неправда.
— В тот день, после того как ты ушла, я лег на кровать и не вставал неделю. Просто лежал и думал, как я все испортил, разрушил все, что было по-настоящему возможно. Возможность быть счастливым, быть вместе
— Не стоит сейчас об этом переживать, — сказала Мадлен. — Тебе надо думать только о том, чтобы выздороветь.
Леонард моргнул три раза подряд.
— Мне тут еще как минимум неделю лежать. На выпуск не пошел.
— Ты бы и так не пошел.
Тут Леонард впервые улыбнулся.
— Наверное, ты права. Как оно было?
— Не знаю. Как раз сейчас идет.
— Сейчас? — Леонард посмотрел в окно. — А ты не пошла?
Мадлен кивнула:
— Настроения не было.
Женщина в халате, лениво кружившая по комнате, направилась к ним. Леонард сказал вполголоса:
— Поосторожнее с этой. В любую секунду может наброситься.
Женщина подтащилась поближе, остановилась. Согнув ноги в коленях, пристально вгляделась в Мадлен:
— Ты кто такая?
— Кто я такая?
— Предки твои откуда?
— Родом из Англии, — ответила Мадлен. — Изначально.
— Ты на Кэндис Берген похожа.
Развернувшись, она ухмыльнулась Леонарду:
— А ты — агент 007!
— Шон Коннери, — ответил Леонард. — Он самый.
— Ты похож на агента 007, только в полном трансе!
В голосе женщины звучал некий надрыв. Леонард и Мадлен, не желая рисковать, молчали, пока та не отошла.
Женщине в халате здесь было самое место. Но не Леонарду — так решила Мадлен. Он оказался тут лишь в силу своей глубокой натуры. Знай она с самого начала про его маниакальную депрессию, про неблагополучную семью, про регулярные походы к психоаналитику, Мадлен ни за что не позволила бы себе вляпаться по самые уши. Но теперь, уже вляпавшись по самые уши, она обнаружила, что, по сути, ни о чем не жалеет. Такое обилие чувств оправдывало само себя.
— А что с Пилгрим-Лейкской лабораторией? — спросила она.
— Не знаю, — покачал головой Леонард.
— Они в курсе?
— Наверное, нет.
— До сентября еще много времени.
Телевизор тараторил на своих крючках и подвесках. Леонард в своей новой странной манере посасывал верхнюю губу.
Мадлен взяла его руку в свою.
— Я останусь с тобой, если ты этого хочешь, — сказала она.
— Правда?
— К своим зачетам ты и здесь можешь подготовиться. На лето останемся в Провиденсе, а в сентябре переедем туда.
Леонард молчал, обдумывая ее слова.
Мадлен спросила:
— Как ты думаешь, справишься? Или тебе лучше будет немного отдохнуть?
— Думаю, справлюсь, — сказал Леонард. — Хочется вернуться к работе.
Они молча смотрели друг на друга.
Леонард нагнулся поближе.
— «После первого
Мадлен нахмурилась:
— Зачем ты опять начинаешь?
— Я не начинаю, но… ты все-таки подумай. Ведь отсюда следует, что первое признание должно что-то значить.
Глаза Мадлен засияли.
— Тогда, пожалуй, у меня все.
— А у меня нет, — сказал Леонард, держа ее за руку. — У меня нет.
Паломники
Митчелл и Ларри попали в Париж в конце августа, все лето проскучав в поисках перспективных подработок.
В Орли, снимая свой рюкзак с багажного конвейера, Митчелл обнаружил, что руки у него болят от прививок, которые ему сделали в Нью-Йорке два дня назад: от холеры в правую, от тифа в левую. В самолете по дороге сюда его лихорадило. У них были дешевые места в последнем ряду, рядом с вонючими туалетами. Всю долгую трансатлантическую ночь Митчелл беспокойно дремал, пока свет в салоне не вспыхнул и бортпроводница не сунула ему в нос полузамороженный круассан, который он все же принялся грызть, а огромный пассажирский самолет тем временем снижался над столицей.
Вместе с другими пассажирами, главным образом французскими гражданами (туристический сезон подходил к концу), они сели в автобус без кондиционера и бесшумно двинулись по гладкому шоссе в город. Выйдя недалеко от моста Альма, они вытащили свои рюкзаки из багажного отделения и побрели вдоль просыпающейся авеню. Ларри шел впереди — зная французский, он высматривал дом, где жила Клер; Митчелл же, у которого не было подруги во Франции, да и вообще нигде, не прилагал никаких усилий, чтобы поскорее добраться к месту назначения.
Его слегка лихорадило, к тому же недомогание усугублялось сменой часовых поясов. Было утро, если верить часам, а в теле стояла глухая ночь. Восходящее солнце заставило его прищуриться. Оно почему-то казалось недобрым. Тем не менее если смотреть на улицу, там все радовало глаз своим устройством. На деревьях — густая листва, какая бывает в конце лета, а стволы окружены железными решетками, словно передниками. На широком тротуаре хватало места и газетным киоскам, и выгуливающим собак, и десятилетним модницам, идущим в парк. От тротуара поднимался резкий запах табака — именно так, в представлении Митчелла, должна была пахнуть Европа, приземленная, утонченная и небезопасная для здоровья одновременно.
Митчеллу не хотелось начинать путешествие с Парижа. Митчеллу хотелось отправиться в Лондон, где он мог бы ходить в театр «Глобус», пить эль «Басс» и понимать все, что говорят вокруг. Однако Ларри нашел два очень дешевых билета на чартерный рейс в Орли, а поскольку деньги следовало растянуть на девять месяцев, Митчелл не видел причины отказываться. Ничего против Парижа как такового он не имел. В любой другой момент он обеими руками ухватился бы за возможность побывать в Париже. Но в данном случае незадача с Парижем заключалась в том, что подружка Ларри поехала туда на год по обмену и они собирались остановиться в ее квартире.