А порою очень грустны
Шрифт:
Шедший перед ними в колонне Марк Клемке повернулся и сказал, шевеля бровями:
— У меня под мантией ничего нет.
Многие захватили с собой фотоаппараты. Узнав из рекламных проспектов, что этот момент надо запечатлеть на пленке, они так и делали — запечатлевали.
Оказывается, это возможно — чувствовать себя выше других и одновременно изгоем.
В детском саду надо было строиться по алфавиту. Во время школьных экскурсий надо было держать напарника за руку, протискиваясь мимо овцебыка или паровой турбины. Вся учеба представлялась одним непрерывным построением; в конце ожидало это, финальное. Митчелл и Ларри медленно продвигались, оставляя позади тенистый, заросший зеленью Ристонский дворик. Земля еще не успела прогреться
Ларри протянул Митчеллу косяк, но тот покачал головой.
— Уже хорош, — сказал он.
— Я тоже.
Продвигаясь мелкими шажками, словно скованные одной цепью каторжники, они приближались к сцене с навесом, установленной у входа в Юниверсити-холл, перед которой раскинулось море белых складных стульев.
В конце дорожки колонна остановилась. Почувствовав прилив усталости, Митчелл вспомнил, почему не любит обкуриваться с утра. Первоначальный всплеск энергии проходил, и день превращался в булыжник, который надо было толкать вверх по склону. Когда он отправится в путешествие, с травой надо будет завязать. Надо будет поработать над собой.
Колонна снова двинулась вперед. В отдалении, за деревьями, мелькнули очертания центра города, и вот уже прямо перед ними выросли ворота Ван Уикля, и Митчелла вместе с тысячей однокурсников внесло туда.
Народ издавал обязательные вопли, подкидывал в воздух шапочки. Толпа снаружи была плотной, изголодавшейся по детям. Из массы немолодых лиц с ошеломляющей ясностью выступили лица вполне конкретных, его собственных родителей. Дини, в синем пиджаке и плаще «Лондонский туман», лучился, завидев своего младшего сына, — он явно забыл, что всегда был против решения Митчелла пойти в университет на Восточном побережье, где ему ничего не стоило попасть под пагубное влияние либералов. Лилиан махала обеими руками, как обычно делают невысокие люди, желая привлечь внимание. Находясь где-то далеко под воздействием марихуаны, не говоря уж о четырехлетнем пребывании в университете, Митчелл расстроился при виде безвкусной джинсовой кепки с козырьком, которую надела его мать; его вообще угнетало отсутствие в родителях утонченности. И все-таки внутри у него что-то происходило. Эти ворота успели как-то подействовать на него, потому что он, подняв руку, чтобы помахать родителям в ответ, снова ощутил себя десятилетним: он разрывался на части, переполняемый чувствами к этим двум людям, которые, словно мифические персонажи, в течение всей его жизни обладали способностью отходить на задний план, превращаться в камень или дерево, оживая лишь в главные моменты вроде этого, чтобы лицезреть шествие героя — его самого. У Лилиан был с собой фотоаппарат. Она снимала. Поэтому Митчеллу можно было не утруждаться.
Они с Ларри, обогнув радостно кричащую толпу, пошли вниз по Колледж-стрит. Митчелл высматривал супругов Ханна, но их не было видно. Мадлен тоже не было видно.
У подножия холма процессия выдохлась, и выпускники 1982 года, разойдясь в стороны, оказались на тротуаре, сами превратившись в наблюдателей.
Митчелл снял шапочку и отер лоб. Особенного желания праздновать у него не было. Учеба в университете оказалась легкой. Сама мысль о том, что получение диплома — это некое достижение, представлялась ему смехотворной. Однако сам он провел здесь время весьма неплохо и в данный момент пребывал в благоговейном возбуждении, а потому стоял и хлопал своим однокурсникам, стараясь изо всех сил влиться в праздничную атмосферу.
Он и думать забыл про религиозные мысли, про молитву Иисусу, как вдруг увидел профессора Рихтера, шагающего в колонне вниз по холму, в его
Митчелла удивило, что профессор Рихтер согласился принять участие в таком идиотском массовом празднестве. Он мог бы сидеть дома и читать Хайдеггера, а вместо того пришел сюда терять время впустую, шагать в колонне вниз по холму по случаю очередной выпускной церемонии, причем шагать, как могло показаться с виду, в чрезвычайно приподнятом настроении.
Настоящий конец учебы в университете остался в памяти Митчелла удивительной картиной: герр доктор, профессор Рихтер, двигающийся вприпрыжку, с лицом, озаренным детской радостью, какой оно никогда не выражало в аудитории семинара по религии и отчуждению. Как будто Рихтер нашел средство против отчуждения. Как будто ему удалось вопреки всему победить целую эпоху.
— Поздравляю! — сказал таксист.
Мадлен подняла глаза, на секунду смешавшись, но тут же вспомнила, как она одета.
— Спасибо, — ответила она.
Поскольку большинство улиц вокруг университета были перекрыты, водитель пустился в объезд, через Хоуп-стрит к Уикенден-стрит.
— Вы медицинский закончили?
— Что вы?
Водитель оторвал руки от руля.
— Мы же в больницу едем. Вот я и решил, может, вы врачом стать собираетесь.
— Нет-нет, — почти неслышно ответила Мадлен, глядя в окно.
Водитель понял намек и всю оставшуюся дорогу молчал.
Когда такси переезжало реку, Мадлен сняла шапочку и мантию. В салоне машины пахло освежителем воздуха, чем-то ненавязчивым, вроде ванили. Мадлен всегда нравились освежители воздуха. Она никогда не придавала этому значения, пока Леонард не сказал ей, что это свидетельствует о ее желании избегать неприятных сторон жизни.
— Дело не в том, что в комнате отсутствует плохой запах, — сказал он, — а в том, что ты его не чувствуешь.
Решив, что поймала его на логическом противоречии, она воскликнула:
— Что значит плохой запах — ведь в комнате пахнет хорошо!
А Леонард ответил:
— Да нет, запах-то все равно плохой. Ты путаешь признаки с сущностью.
Вот такие беседы они вели с Леонардом. Отчасти поэтому он ей так сильно нравился. Куда бы они ни шли, чем бы ни занимались, освежитель воздуха всегда мог послужить поводом для небольшого симпозиума.
Правда, теперь она задумалась: а что, если эти мысли с множеством ответвлений как раз и привели его туда, где он сейчас находился?
Такси остановилось перед больницей, при виде которой в голову приходила гостиница «Холидэй-Инн», давно не ремонтированная. Восьмиэтажное здание, белое, со стеклянным фасадом, выглядело таким перепачканным, словно впитало в себя всю грязь с прилежащих улиц. В бетонных урнах, стоявших по бокам от входа, цветов не было — одни окурки. Тощая фигура, наводящая на мысли о тяжких последствиях физического труда и профессиональных заболеваниях, с помощью ходунков пыталась протолкнуться в автоматические входные двери — они работали как положено.
В вестибюле Мадлен дважды повернула не туда, пока наконец не отыскала пост дежурной. Та, лишь взглянув на нее, спросила:
— Вы к Бэнкхеду?
Мадлен опешила. Потом осмотрелась и увидела, что была единственным белокожим посетителем в комнате ожидания.
— Да.
— Пока что не могу вас пропустить. Там уже слишком много народу. Как спустится кто, тогда пущу.
Это был еще один сюрприз. Нервный срыв, произошедший с Леонардом, да и вся его манера вести себя на людях не так, как подобает взрослому, не сочетались с избытком посетителей в больничной палате. Мадлен почувствовала ревность, представив его в обществе незнакомцев.