А порою очень грустны
Шрифт:
Подобно самой столовой, гренки пытались казаться британскими, причем безуспешно. Ломтики хлеба были нужной формы. С виду они и вправду походили на хлеб. Но их поджарили не в тостере, а над угольями, и они отдавали пеплом. Даже у необгоревших кусков был странный, не похожий на хлебный вкус.
Народ все еще прибывал на завтрак, тянулся в столовую из спален на втором этаже. Вошла группа обгоревших на солнце новозеландцев, каждый нес баночку с «веджимайтом», за ними следовали две женщины с подведенными черным глазами и с кольцами на пальцах ног.
— Знаете, почему я сюда приехал? — говорил Майк. — Приехал, потому что работу потерял. Экономика в пролете, вот я и подумал: черт возьми, поеду в Индию. Обменный курс — лучше не бывает.
Он
— Я был в Чианг-Мае, у горных племен — бывали когда-нибудь у горных племен? Они дикие. У нас там был проводник, он нас в джунгли водил. Мы поселились в этой хижине, и тут один парень из племени, знахарь или как его там, приходит и приносит опиум. За пятерку отдал! Вот такой здоровый кусок. Господи, ну мы и обдолбались. — Он повернулся к Митчеллу: — Ты опиум пробовал когда-нибудь?
— Один раз, — сказал Митчелл.
Услышав это, Херб округлил глаза.
— Вот это меня удивляет, — сказал он. — Нет, правда. Казалось бы, в христианстве такие вещи не приветствуются.
— Это смотря какие намерения у курильщика опия, — ответил Митчелл.
Глаза Херба сузились.
— Кто-то нынче утром не в духе, — сказал он.
— Да нет, — возразил Митчелл.
— Не в духе, не в духе.
Если Митчеллу и суждено было когда-нибудь стать добрым христианином, то ему следовало начать больше любить людей. Однако начинать с Херба, возможно, было слишком сильным требованием.
К счастью, Херб скоро поднялся из-за стола.
Майк подождал, пока он отойдет, чтобы не было слышно, и сказал:
— Пуна. Названия у них те еще: мандиры всякие. Да, оргии — без этого у них никуда. Бхагван заставляет парней резинки надевать. Знаешь, что они друг дружке говорят? Говорят: «У нас с тобой фрилав».
— Может, тебе вступить? — предложил Митчелл.
— «Фрилав», — ухмыльнулся Майк. — Господи. Причем девки на это ведутся. Отсоси у меня, чтоб снизошел покой. Ну и дела.
Он снова фыркнул и встал из-за стола.
— Посрать надо сходить, — сказал он. — Знаешь, я к одному не могу тут привыкнуть. Почему в Азии такие туалеты? Одна дырка в полу, бля, кругом все забрызгано. Гадость.
— Другая технология, — объяснил Митчелл.
— А где же культура? — Высказавшись, Майк махнул рукой и вышел из столовой.
Оставшись один, Митчелл выпил еще чаю и оглядел помещение: полинявшая элегантность, выложенная плиткой веранда, растения в горшках, белые колонны, изуродованные электропроводкой от вентиляторов с плетеными лопастями под потолком. Два официанта-индийца в грязных белых куртках суетились между столов, обслуживая развалившихся на стульях путешественников в шелковых шарфах и хлопчатобумажных брюках со шнурками на поясе. Парень, сидевший через проход от Митчелла, был длинноволосый, с рыжей бородой, а одет во все белое, как Джон Леннон на обложке «Эбби-роуд».
Митчелл всегда считал, что слишком поздно родился, чтобы сделаться хиппи. Но он ошибался. Стоял 1983 год, и в Индии их было полно. Как представлялось Митчеллу, шестидесятые были явлением англо-американским. Казалось неестественным, что людям из континентальной Европы, которые сами не создали никакой приличной музыки, но попали под ее власть, разрешается отплясывать твист, образовывать коммуны и петь песни на слова Pink Floyd своими голосами с сильным акцентом. То, что шведы и немцы, которых он встречал в Индии в восьмидесятые, по-прежнему носили фенечки, лишь подтверждало предвзятое мнение Митчелла, что их участие в движении шестидесятых было в лучшем случае подражанием. Им нравились нудизм, экология, все связанное с солнцем и здоровьем. Как представлялось Митчеллу, отношение европейцев к шестидесятым, да и к очень многим явлениям нынешних дней, по сути, было отношением соглядатаев. Они наблюдали за игрой со своих зрительских мест, а через какое-то время пытались вступить в игру сами.
Однако кроме хиппи в столовой были и другие волосатые фигуры. С задней стены на тебя взирал не кто иной, как сам Иисус Христос. На фреске, какие, насколько было известно Митчеллу, существовали в каждой конторе Армии спасения по всему земному шару, был изображен освещенный небесным лучом Сын человеческий, уставившийся на едоков своими пронзительными голубыми глазами.
Подпись гласила:
Христос — Глава дома.
Невидимый Гость на каждой трапезе.
Безмолвный Участник каждой беседы.
За длинным столом под самой фреской собралась большая группа. Мужчины были коротко подстрижены. Женщины предпочитали длинные юбки, блузы на кокетке и сандалии с носками. Сидели они прямо, с салфетками на коленях, беседовали негромкими, серьезными голосами.
Это были другие добровольцы из богадельни матери Терезы.
Предположим, ты веровал и творил добрые дела, предположим, ты умер и попал на небо, и предположим, что все люди, которых ты там встретил, тебе не нравятся, — что тогда? Митчеллу уже приходилось завтракать за одним столом с волонтерами. Бельгийцы, австрийцы, швейцарцы и прочие приняли его тепло. Они охотно передавали ему джем. Они вежливо расспрашивали Митчелла о нем и в ответ вежливо рассказывали о себе. Но не шутили, а его шутки, казалось, их немного огорчали. Митчелл успел побывать в Калигхате и повидать этих людей в деле. Он наблюдал за тем, как они выполняют сложную, грязную работу. Он считал их людьми выдающимися, особенно в сравнении с такими, как Херб. Однако почувствовать себя одним из них он не мог.
Дело было не в том, что он не старался. На третий день после приезда в Калькутту Митчелл позволил себе роскошь побриться у цирюльника. В покосившейся лавчонке цирюльник приложил к лицу Митчелла горячие полотенца, намазал его щеки пеной и побрил, а под конец провел по его плечам и шее ручным массажером на батарейках. Закончив, цирюльник развернул кресло так, чтобы Митчелл поглядел на себя в зеркале. Пристально взглянув, он увидел свое бледное лицо, большие глаза, свой нос, губы и подбородок, но что-то во всем этом было не так. Даже не физический дефект — он был не столько отмечен природой, сколько заклеймен людьми, или не столько людьми, сколько девушками, или не столько девушками, сколько Мадлен Ханна. Чем он ей не нравился? Митчелл поизучал свое отражение в поисках ответа. Спустя несколько секунд, не в силах устоять против импульсивного желания, едва ли не физической силы, он попросил цирюльника подстричь его.
Цирюльник взял ножницы. Митчелл покачал головой. Цирюльник взял электробритву, и Митчелл кивнул.
Им пришлось договариваться о длине, и после пары дорожек они сошлись на одной шестой дюйма. Со всем было покончено за пять минут. Состриженные каштановые кудри Митчелла кучками падали на пол. Мальчишка в драных шортах вымел их наружу, в канаву.
Выйдя от цирюльника, Митчелл все поглядывал на свое эффектное отражение в витринах. Он походил на собственный призрак.
Одна витрина, у которой Митчелл остановился, чтобы посмотреться, оказалась витриной ювелирного магазина. Войдя внутрь, он увидел ящик с религиозными медальонами. Там были кресты, мусульманские полумесяцы, звезды Давида, символы инь-ян и другие эмблемы, ему неведомые. Среди крестов самых разных видов и размеров Митчелл, поразмышляв, выбрал один. Ювелир взвешивал товар и аккуратно упаковывал: укладывал в атласный мешочек, помещал его в резную деревянную коробочку, которую заворачивал в разукрашенную бумагу, а потом запечатывал сверток воском. Оказавшись на улице, Митчелл тут же разорвал изысканную упаковку и вытащил крест. Он был серебряный, с синей инкрустацией. Немаленький. Поначалу он носил крест под футболкой, но спустя неделю, когда сделался официальным волонтером, стал носить его поверх, чтобы всем было видно, в том числе больным и умирающим.